Подъехала машина. Солдат открыл дверцу. Мюллер взобрался на заднее сиденье, от чего машина осела на одну сторону, и, не оглянувшись, уехал в свою резиденцию, под которую он занял здание райкома.

На середине поля осталось несколько немецких чинов. Они ждали, кого назовут турбовчане на должность старосты. Но люди стали расходиться. «Хорошая лебен» уже началась.

К Безвершукам пришли на постой двенадцать солдат. Они выгнали хозяев из хаты, стащили все постели на пол и, не раздеваясь, завалились спать.

Утром приказали тетке Фросыне подать еду.

— Мноко!

Наевшись, устроили в хате баню.

День был жаркий. В такую погоду турбовчане не знали большего удовольствия, чем купание в Десне. Но немцы, к великому удивлению Васи, стали мыться в хате. Мокрые, роняя мыльную пену, они подавали из двери пустые ведра и кричали:

— Wasser! Noch! Schnell!{2}

Отворачиваясь и закрывая лицо передником, тетка Фросына принимала ведра и шла с ними на речку. Ей помогал Вася. Слепой Иван, сидя у ворот сарая, в котором теперь жила семья, слушал гогот солдат в родном доме, слушал тревожный шум города и никак не мог понять, что происходит на белом свете.

Искупавшись, солдаты приказали убрать в хате. Тетке Фросыне пришлось немало потрудиться, чтоб привести все в порядок.

Когда она принялась готовить обед, то вдруг обнаружила в кладовой здоровенного немца. Хорошее купание возбуждает аппетит. Аккуратно засучив рукава, немец макал в корчагу со сметаной большой ломоть белого домашнего хлеба и, чавкая, ел.

Тетка Фросына начала кричать, что стыдно взрослому мужику лазать по чужим макитрам, как шкодливому коту.

— Бач, украсил морду сметаной. А ще солдат… Не твое — не тронь! Цэ тэбэ не Германия.

Немец перестал улыбаться. Отложил хлеб. И дал над головой женщины очередь из автомата. Тетка Фросына лишилась речи. Опомнившись, она с воплем вылетела из кладовой. Солдат встал в дверях и серьезно продолжал закусывать.

С этого момента Безвершуки потеряли право на свою кладовую, на погреб, на все имущество. Солдаты хозяйничали в доме как хотели — тащили продукты, рвали с грядок редиску и огурцы, резали кур.

Тетка Фросына плакала. Григорий Филиппович говорил жене и детям:

— Не связывайтесь. Я их знаю. Убьют, как курицу. Молчите.

Через несколько дней солдаты ушли. Казалось, беда кончилась. Тетка Фросына слала из опустевшей кладовой сочные украинские проклятия. Григорий Филиппович хмуро чистил лопатой сени: солдаты германской армии боялись ночью выходить во двор.

Но тут немецкие власти начали подворный обход турбовчан для выявления у них «излишков продуктов». К Григорию Филипповичу пришли полицаи. Из своих, местных.

Нашлись в Турбове предатели.

Взрослые жители городка знали, например, церковного старосту — старика Забузнего. Во время богослужений он, по большому доверию батюшки, обходил прихожан с тарелкой.

Мальчишкам дед Забузний был известен как недобрый сторож колхозного сада. Не дай бог зазеваться на яблоне, когда подкрадывался Забузний издевался он потом над юным нарушителем порядка с большим удовольствием.

Когда немецкие части вступили в поселок, Забузний вышел к ним с хлебом-солью. Мюллер назначил Забузнего старостой, отдал ему под управу бывшую сберкассу.

По приказанию властей Вася принес туда старую отцову берданку. Без мушки и затвора, она годами валялась в сарае за колодой.

Низенький, плотный, с круглой бородкой и длинными рыжими волосами под попа, Забузний сидел в зале за большим полированным столом и, хитренько щуря недобрые свои глазки на группу местных мужиков, стоявших перед ним, поучал:

— Теперь, граждане, поговорим за работу в колхозе. Советской власти нету? Нету. Кое-кто может подумать, что и в колхоз теперь можно не ходить. А чем должна питаться доблестная немецкая армия? Чем мы отблагодарим ее за то, что она нас освободила? Только хлебушком, мясом, маслом. Поэтому вот вам, милые, приказ управы: на работу являться аккуратно. Еще аккуратнее, чем прежде. Дабы не было неприятностей. Господа немцы любят дисциплину. Все поняли?

— Поняли, — ответил кто-то, глядя в пол.

Забузний высказал еще несколько наставительных замечаний, и мужики ушли.

Подошел к столу Вася.

На полу перед Забузним лежала большая уже гора «тулок», «ижевок», «фроловок». Забузний строго посмотрел на Васю поверх очков, водруженных на конец носа, и, хотя как сторож фруктового сада знал турбовских мальчишек наперечет, спросил официально:

— Фамилие?

Вася ответил. Забузний еще раз холодно окинул его взглядом и с подобострастием сказал находившимся тут же трем немцам:

— Видите? Еще мамкино молоко на губах не обсохло, а он хочет ружье.

Немцы стали кричать на Васю: где он взял ружье? Почему оно такое ржавое? А Забузний записал его фамилию в журнал и поставил около нее крестик. Когда немцы закончили допрос мальчишки и бросили его ружье в общую кучу, Забузний скорбно устремил свои маленькие, чуть косые очи вверх, на сохранившийся еще веселый лозунг «В сберкассе денег накопил и дорогую вещь купил» и вздохнул:

— Согрешишь с такими, осподи… Ну зачем тебе, отрок, берданка? Все мы — творение рук божиих. А всякая тварь да дышит. К миру, к миру стремись, Васька. Не убий ни человека, ни зверя, ни насекомую. За это всемилостивый господь наш никогда не оставит тебя своим вниманием…

Позади Васи стояли еще несколько мужчин и женщин. Некоторые тоже принесли ружья, но не успели сдать. Другие сдали, но не уходили, потому что жалко было так, ни за что расстаться с хорошей вещью. Третьи слушали Забузнего в силу обстоятельств, иногда заставляющих человека до поры до времени терпеть. Кто-то не выдержал, плюнул:

— Смотри ты. Молчал, молчал и развернулся. Как полоз на солнце…

Выползли и другие «полозы». Сколько лет тихо жила неподалеку от Безвершуков тетка Дядьчучиха. Вместе с другими женщинами работала она на огороде, полола в поле свеклу. Вместе по праздникам за нескончаемой бабьей беседой грызла на завалинках семечки. Но пришли немцы, и Дядьчучиха оказалась рядом с Забузним. Закланялась, запричитала, по-собачьи заглядывая в лицо какому-то немецкому чину.

— Дождалась-таки кары на супостатов. Слава тебе, господи! — И заголосила: — Убили большевики моего сыночка… Загубили кровиночку…

Давно это было. Пограбил, погулял по деревням Екатеринославщины с батькой Махно молодой Дядьчук, потерявший совесть крестьянскую. А в 1921 году догнала его красноармейская пуля.

Брызгая слюной и слезами, Дядьчучиха исступленно грозила турбовчанам костлявым кулаком:

— Думали, только вы — сила? Нет, и на вас есть сила. И посильнее.

Гитлеровцы взяли старуху в полицию осведомительницей. Уж она-то знала, кто чем дышит…

Сколько поколений турбовчан делили хлеб и труд с семьями немцев, переселившихся в Россию еще в далекие времена Екатерины Второй. Уже все немецкое было ими забыто. И речь-то этих немцев стала русской. Но гитлеровская доктрина о превосходстве арийцев над остальными народами смутила умы. Записалась в «остдойчи» пожилая соседка Безвершуков. Мюллер взял ее к себе переводчицей. Объявился «остдойчем» колхозник Рафал. Его назначили заместителем начальника полиции. Была в Турбове семья Леонтюков. Ее глава, служащий какого-то предприятия, давно слыл за несерьезного человека. Он врал, хвастал, всегда старался выделиться среди других. Турбовчане смеялись над ним.

— Пошли зимой на охоту, — рассказывал в поле за обедом бригадир трактористов. — Наткнулись с Ванькой под ометом на дохлого зайца. Замерз уже. Ванька поставил зайца в снегу на задние лапы и — к Леонтюку: «Дядя. У вас глаза хорошие. Посмотрите. Шо там виднеется?» Леонтюк глянул и аж задрожал: «Не бейте. Никто не бейте. Я первый». Да как даст из двух стволов сразу. Заяц, конечно, свалился. Леонтюк подошел не спеша, тронул ногой — не вскочит ли еще — и крутит ус: «Вот, смотрите сами. Я говорил, что нет ружья лучше Пипера». Взял зайца за ноги, а он не гнется.