Кроме некоторых посланников с их супругами, собрались здесь министры Барош и Бильо, Персиньи и Вийера, министр финансов Фульд, Морни, сводный брат императора, префект полиции Мопа и префект Парижа барон Гаусман, которого все звали императорским пашой. Кроме них здесь было множество тех вечно преданных и Подобострастно улыбающихся лиц, в которых нуждался и которыми пользовался двор Людовика Наполеона.

Еще со времени победы при Инкермане зал был украшен штандартами и знаменами, увитыми лаврами. Вторая империя отлично умела приписать себе победу союзников и тем поддержать свой престол. Наполеон I презирал такого рода комедии, они не были ему нужны, и однако его орлы пали во прах – этого не должен бы забывать Людовик Наполеон.

В залах говорили о походе и о подвигах армии – Крым привлекал всеобщее внимание. Только осыпанные бриллиантами дамы занимались, по своему обычаю, туалетами, болтали о балах, опере и других тому подобных вещах.

Гости все прибывали, наконец явился граф Октавио д'Онси, отличенный Канробером офицер, известный большинству присутствовавших только по своей военной славе.

Единственный человек, которому он представился при своем вступлении в Тюильри, был Персиньи, который встретил его и познакомил с остальными высокопоставленными лицами.

Гаусман, болтая с Фулдом, показывал, будто не замечает молодого выскочки, и говорил о важных делах, о расширении бульваров и своих, как ему казалось, блестящих планах.

Вийера и Морни, напротив, скоро разговорились с принцем Камерата, и это конечно было для него опасной минутой: узнай его Морни, ему угрожала бы серьезная опасность.

Однако принц, рассчитывая на перемену в своей внешности, так хорошо сыграл роль, что Морни не узнал своего противника.

Какие-то особенные ощущения овладели принцем Камерата, когда он появился в этом кругу. Он сознавал опасность предпринятой им игры, но именно эта опасность доставляла ему особенное наслаждение. Он должен был обуздывать себя, чтобы не сказать Морни какую-нибудь колкость, чего ему сильно хотелось. Но роль его еще не была сыграна, и он не желал преждевременно выдать себя. Беседа прошла благополучно, Морни и не подозревал, с кем разговаривал.

Когда при представлении произнесли слова: «граф д'Онси», Морни и не подумал о принце Камерата, с которым некогда имел такое сильное столкновение.

Залитые светом залы заполнились, зеркальные стены отражали собравшееся общество. Золотые рамы картин блестели; с галерей, украшенных знаменами, неслись звуки музыки. Шелк, бархат, атлас шумели и сновали по паркету. Драгоценные камни сверкали на обнаженных плечах и грудях; нежное благоухание наполняло комнаты.

В это время Бачиоки возвестил о появлении императорской четы. Гости образовали полукруг; вошли пажи, а за ними император и императрица, сопровождаемые звуками придворной музыки.

Людовик Наполеон по своему обыкновению был во всем черном, только орден Почетного Легиона блестел на его груди. Евгения, напротив, была в этот вечер воплощенной роскошью, блеском и красотой. Она до того поразила Камерата, что тот даже не поклонился; любимая им женщина до того поразила, ослепила его своей красотой, что в эту минуту снова приобрела над ним какое-то чарующее влияние.

Глаза его невольно остановились на этих пленительных чертах лица, на глазах, полных в настоящую минуту пламени и привета. Пышность ее наряда, роскошные светло-русые волосы, через которые пробивался блеск полускрытых бриллиантов, роскошные формы, точно из мрамора изваянная грудь, исчезающая в нежных складках платья, – все это было так очаровательно, что принц должен был сознаться, что он никогда еще не встречал такого восхитительного образа женской красоты. Евгения была гораздо красивее прежнего; супружеская жизнь, казалось, раскрыла ее божественную красоту, ее прелестные черты лица; все в ней дышало таким соблазном, против которого никто не мог устоять.

Грациозно и ласково она раскланивалась со всеми, в то время как Людовик Наполеон подошел с приветствием к собравшимся мужчинам. Его окружали генерал-адъютанты; Евгению – блестящие статс-дамы.

Звуки музыки тихо разливались по залам; император беседовал с Гаусманом, потом с посланниками Англии и Австрии.

Камерата встал в некотором отдалении от Персиньи; взор его до сих пор был прикован к Евгении, которая еще не заметила его присутствия. Она была одета в тяжелое, длинное шелковое лилового цвета платье, покрытое прозрачной, как облако, накидкой из дорогих кружев. Вот она улыбнулась супругам посланников, и эта миловидная, но гордая улыбка сделала ее еще обворожительнее.

– Во что бы то ни стало, я должен подойти к ней, – шептал Камерата. – Пусть знает она, кто такой граф д'Онси; пусть знает, что я не пожалею жизни, лишь бы только к ней приблизиться; пусть она испугается силы моей любви, которая ничего не боится, которая теперь пламеннее чем когда-либо.

Император и Евгения после приветствий удалились в глубину маршальской залы, где возле галереи, ведущей в Тюильрийский сад, стояли два трона.

Флери подошел к принцу Камерата.

– Позвольте мне, граф, – тихо произнес он, – остаться здесь, чтобы я мог подвести вас к государю в назначенное время.

Камерата холодно поблагодарил придворного, между тем как императору представлялись другие. Когда дошла очередь до графа Октавио д'Онси, Флери коснулся его плеча.

– Обязанность моя просить вас к трону, – сказал он тихо. Сердце Камерата забилось сильнее; он приближался к императрице, желая, чтобы она его узнала.

Твердой походкой прошел он залу мимо бесчисленного ряда господ, украшенных орденами. Взоры мужчин и дам, кокетливо игравших веерами, устремились в его сторону, но они не смутили его, он даже не интересовался этим общим вниманием и только на одну особу смотрел с таким напряжением, которое едва не выдало его: он смотрел в голубые глаза императрицы, пытливо всматривавшейся в него в то время, когда он приближался к трону.

– Граф д'Онси, – громко произнес Флери, и Камерата поклонился.

Наполеон дал знак одному из стоявших вблизи флигель-адъютантов, и тотчас же появился паж, неся красную бархатную подушку.

– Мы очень рады, граф, случаю высказать вам нашу признательность за вашу храбрость при Альме и Инкермане, – сказал император, подымаясь с места. – Господа, мы гордимся тем, что можем в лице графа д'Онси представить вам одного из тех героев, которыми не может нахвалиться наш генерал Канробер. Примите нашу благодарность, капитан.

– Милость ваша, государь, меня смущает, – произнес Камерата голосом, обнаружившим его волнение.

– Ив доказательство нашей благосклонности и милости, которыми мы всегда готовы награждать великие подвиги, жалуем вас орденом Почетного Легиона.

Император взял орден с подушки и приколол к груди Камерата.

– Благодарю, государь, за эту незаслуженную милость…

– Без ложной скромности, граф д'Онси; великие заслуги достойны великих почестей. Мы узнали, что вы намереваетесь через несколько дней снова отправиться на театр войны; мы попросим вас взять с собой правительственные депеши и надеемся, с окончанием этой достославной войны, более достойным образом вознаградить вас.

Если бы Наполеон знал, что этот, превозносимый им перед всеми капитан не кто иной, как принц Камерата, то, несмотря на все его заслуги и геройские дела, приказал бы арестовать его в тот же вечер при выходе из Тюильри.

Во время этой сцены Евгения смотрела на мужественного молодого капитана, сперва как бы вспоминая что-то, а потом с интересом. Император обратился к ней.

– Это граф д'Онси, который спас жизнь Канроберу, – сказал он, указывая на Камерата.

– Геройское, благородное дело, которое заслуживает самой высокой награды, – сказала Евгения принцу, между тем как император обратился к Морни.

– Величайшая награда, какая только для меня возможна, – это слово одобрения из ваших уст, – возразил тихо Камерата, поклонившись Евгении.

– Черты вашего лица при первом взгляде вызвали во мне удивительные воспоминания, господин капитан. Как мне передали, вы поступили волонтером в армию и носите имя…