Я прыгнул на свое дерево и — вниз в лощину, не обращая внимания на пронизывающую правую руку боль. Задвинул за собой дверь своего логова и стал собираться с мыслями. Когда совсем успокоился и совладал с нервами, зажег свечу и обследовал рану.

Пуля от револьвера 45-го калибра, угодив в металлическую фляжку в нагрудном кармане, изменила направление, рассекла борт кожаной куртки и застряла (самое главное, слава Богу) в мякоти правого плеча. Она оказалась так близко от поверхности кожи, что я выдавил ее пальцами. Рассекшая грудь рана воспалилась, было такое ощущение, что меня сбил паровоз, но травма была несерьезной.

Я понял, почему охотившийся за мной даже не подумал удостовериться, что сразил добычу наверняка. Он выстрелил по лучу фонарика, видел, что попал в меня, видел, как брызнуло виски и стало растекаться по груди пятном, которое в искусственном свете не отличить от кровавого. Осматривать меня ему не требовалось: моя шкура или печень ему были не нужны.

Перебинтовал плечо, закурил трубку и стал думать о стрелявшем в меня человеке. Он воспользовался револьвером, потому что в густых кустах ружье неудобно и стрелять нужно было почти вплотную, но манера стрельбы говорила об опытном охотнике за крупной дичью. Он занимал меня. Он знал, что рано или поздно, я приду посмотреть свою коляску. А мягкий оклик меня по имени, заставивший повернуться к нему лицом, был просто превосходен.

Они послали хорошо работающую миссию. В отличие от полиции он знал, кто я и что я за птица; значит, он был готов к тому, что я заметаю свои следы. Он принял во внимание факты: я сделал ошибку своей явкой в Лайм Реджис, и мой следующий трюк с «чертиком из коробочки» был просто знаком мучительного беспокойства. Поэтому у меня наверняка есть тайное укрытие неподалеку от Лайм Реджиса и почти наверняка в стороне Биминстера. Поиски коляски, на которые он мог потратить несколько недель, велись в правильном месте. То, что он обнаружил ее, был результат анализа, а не случая. Она должны быть неподалеку от дороги или тропы, спрятана под воду или в кустах.

Будь я на его месте, я бы скорее выбрал воду. Мое бегство имело свой сценарий: я прятался, переходил с места на место и уходил от преследования по воде. Вода, как говорят испанцы, — моя querencia (слабость, пристрастие).

Ну что ж, он промахнулся. Кажется, я где-то, а где — уже забыл, сказал, что Господь присматривает за одинокими волками. Но все же этот охотник (он заслуживает такого названия, потому что он ожидал меня две или три ночи и был готов ждать еще сколько надо) должен быть доволен. Он нашел район, где я прячусь, и может с долей уверенности сказать, где искать мою лежку. Мое паническое бегство по мокрому лугу имело направление на юг. Я не стал бы устраиваться в болотах; следовательно, единственное место для меня оставалось в пределах полукруга низких холмов или сразу за ними. Все, что ему было нужно, это пройти по следу, оставленному в густой траве раненым зверем. Охота по всей Англии переместилась в Дорсет, область Дорсета была сокращена до северо-восточного угла графства и далее — до четырех квадратных миль.

Я знал, что эта судьба, месяцем раньше — годом позже — меня не минует; безмятежность моей жизни в лощине притупила мой страх. Меня занимали размышления о мотивах моих поступков, я радовался своей изобретательности, больше оглядывался назад и не смотрел вперед. А собственно, впереди у меня ничего и не просматривалось — ни деятельности, ни целей; просто уцепился и продолжал держаться за то, что есть, — вот за эту расщелину. Мне суждено было бежать и жить на этой земле, но рано или поздно не одна свора, так другая должна была загнать меня в землю, а другой такой глубокой и хорошо укрывающей земли больше нигде нет.

Стало очевидным: если мне оставаться там, где я есть, надо решительно все перевернуть в моей тактике. Закрытая тропа в лощине должна стать открытой, заграждения из терновника надо убрать, и пока я в подполье, моя лощина должна быть полностью открыта для осмотра.

Сразу приступил к работе. С северо-запада на холмы налетел ураган, принесший грозовые тучи и проливной дождь с резкими порывами ветра; казалось, все небо пришло в движение и опустилось на землю. Дождь мне был на руку: он смыл все мои следы и помешает двум в машине начать разыскивать меня, пока не улучшится погода.

Восточная полоса изгороди, под которую уходила моя нора, была широка, как дом, и пройти ее было нельзя ни летом, ни зимой. Западная изгородь, служившая границей вспаханного поля, не могла поглотить такую площадь земли и служила лишь тонкой завесой. Я укрепил местами плетень, избавившись таким образом от палок моей платформы и кучи лишнего хвороста. Ветки остролиста и сучья терна, спрятав срубленные концы, я рассовал по восточной изгороди. Сильно утоптал землю над ямой своей свалки, а потоки воды, стекавшей по дну лощины, покрыли пол и ямку ровным слоем сухого папоротника и красного песка. Затем я закрылся в своей берлоге, предоставив дождю смыть мои следы. Мокрую одежду, в которой я работал, высушить уже было невозможно.

Всех следов уничтожить не удалось. Крапива и папоротник были истоптаны, но вся лощина была наполнена осенними обломками, следы моих топтаний и перетаскиваний были не столь явны. Еще оставался, правда, некий слабый запах. Хуже всего было то, что на внутренней стороне ели были вырублены ступеньки, замаскировать которые было невозможно. Если у того человека, что был готов прийти за мной в укрытие, был наметанный глаз, а он был наблюдательным, моя лощина не могла не показаться ему подозрительной; но, надеялся я, свои подозрения он сочтет пустыми и подумает: неважно, жил я тут между изгородями или не жил, я ушел на пустоши и умер там от раны.

Дверца была замаскирована безупречно; вокруг нее я насажал те же травы, что были прикреплены на ней, и никто не мог сказать, какие растения засохли в родной земле, а какие — в клее на дверце. Несколько длинных стеблей плюша свисали на дверцу с живой изгороди.

Впредь моим выходом оставался один дымоход. Его диаметр на участке крепкого песчаника был достаточным, чтобы мне протиснуться; оставалось расширить последние десять футов земли и раздробленного корнями растений камня. Эту работу я выполнил в тот же день — работу кошмарную, при болях в руке, при этом я сокращал и сокращал минуты отдыха. Мне стали сниться корни, камни и вода, которые меня заваливали и заливали; я просыпался и снова брался за работу, полуголый, перепачканный землей, потерявший облик и разум человека. Думается, что временами я работал не просыпаясь. Тогда я впервые впал в полубредовый и вместе с тем обычный сон, потом это стало моим обычным состоянием.

Когда после ночного сна я проверил свой тоннель, он показался мне довольно странным. Я не пытался перерубать корни толще большого пальца руки, а обходил их. В одном месте мне пришлось прокапывать тоннель в сторону от дымохода, а потом снова выводить его назад. И все это шло мне на пользу, хотя кривизна лаза требовала извиваться при выходе и входе, зато корни служили как бы ступенями лестницы, а углубления выемки — отстойником для воды. Выход из тоннеля был по-прежнему надежно спрятан под кустом ежевики. Одна была беда: нижняя камера оказалась заполнена мокрой землей, которую мне некуда было девать.

Боже! Когда вспоминаю эти часы копания в кромешной темноте, я испытываю счастье, несмотря на всю эту грязную и будто совсем не продвигавшуюся работу. Мне нужно было что-то делать, хоть что-то. Когда работа даже снится, тебя не мучают кошмары. А вот когда кошмары снятся один за другим, человек теряет ощущение реальности, он не в состоянии различить свои представления и представления, какими живет остальной мир.

Сегодня я посмотрел на себя в зеркало, ожидая увидеть на нем отпечаток переживаний, какие поразили меня, когда я впервые взглянул в зеркальце рыбака. Мне хотелось найти в лице утешение, хотелось надеяться, что мучения минувших дней его облагородили. Я увидел глаза, забитые грязью, с волос и бороды сыплется эта кроваво-красная земля, кожа поблекла и раздулась, как у раздавленного дождевого червя. Увидел маску зверя в своей берлоге, испуганного, настороженного.