— Да, вас слышу.

— Вы тяжело ранены?

Что он спрашивает, черт бы его побрал! После выяснилось: если бы я убедил их, что без должного лечения рана болит и я чувствую себя беспомощным, я бы много выиграл. Я же ответил ему все как было:

— Ничего особенного. Вы попали во фляжку с виски, под которой была кожаная куртка.

Он что-то пробормотал, мне неслышное. Говорил он, приблизив рот к вентиляционному отверстию. Стоило ему отклониться, голос пропадал.

Я спросил, как он обнаружил меня. Он объяснил, что из сарая он прямо направился к моей расщелине на тот случай, если крыша обрушилась из-за меня, и тогда он мог бы проследить, как я возвращаюсь в свое тайное убежище.

— Просто, — добавил он, — совсем просто, и я сильно опасался, что вы ожидали от меня именно таких действий.

Далее я сказал ему, что никогда не намеревался убивать его и что если бы захотел, то мог сделать это десятки раз.

— Я так и предполагал, — ответил он. — Но рассчитывал, что вы меня не тронете. Вам тогда было бы удобнее выдать меня полиции, а для этого нужно было показать мне, что вы ушли. В общем, вы так и поступили.

В его жестком голосе сквозила усталость. Должно быть, все время, живя на ферме, он опасался за свою жизнь. Человек более смелый и умнее меня, но чуждый правилам... морали, я был готов написать это слово. Но Бог ты мой, да мне ли претендовать на это! Думаю, мне чужды жестокость и амбиции Куив-Смита, вот и вся разница между нами.

— Не могли бы вы дать мне возможность умереть не в такой грязи? — спросил я.

— Мой милый друг, я вовсе не хочу, чтобы вы умирали именно сейчас. Как я порадовался, что вам хватило ума не вырываться, когда я вас замуровывал. Ситуация оказалась для меня столь же неожиданной, как и для вас. Ничего не могу вам обещать, но ваша смерть абсолютно не требуется.

— Остается одна альтернатива — зверинец.

Это его рассмешило, показав, как он нервирован и плохо держит себя в руках. Боже, каким облегчением для него стало узнать, где я нахожусь!

— Ничего подобного, — сказал он. — Боюсь, вам не выжить в неволе. Нет, если примут мои рекомендации, мне будет дан приказ вернуть вас в прежнее положение и к вашим друзьям.

— А какие условия?

— Пустяковые, но этим еще предстоит заняться. А сейчас, как у вас с едой, не голодаете?

— Вполне сносно. Спасибо.

— Ну, может быть, чего-то вкусного — я мог бы принести с фермы.

Меня это чуть не взорвало. В голосе его звучала совершенно естественная нотка заботы; но вместе с тем на ней был тончайший налет иронии, говоривший, какое наслаждение он испытывает от всего этого. Не сомневаюсь, он принесет мне, что бы я ни попросил. Игра в кошки-мышки, так, между прочим, вполне ему по вкусу, с истинной добротой она не имела ничего общего.

— Нет, не надо, — ответил я.

— Хорошо. Только вам совсем ни к чему и дальше терпеть лишения.

— Послушайте! Вам не добиться от меня больше того, чего добилась ваша полиция, а бесконечно вы тут оставаться не можете. Может, покончим с этим делом?

— Я могу тут стоять месяцами, — сказал он спокойно. — Месяцами, поймите. Мы собираемся тут изучать поведение и диету барсука. Бревно, которым подперта ваша дверь, — это нам чтобы сидеть. Куст напротив вашей двери — место для кинокамеры, и скоро она там будет установлена. Боюсь, что все это пустая трата времени и сил, потому что здесь никто не ходит. Но если кто и придет, то увидит, что я или мой друг заняты безобидным изучением жизни барсука. Мы можем даже привести сюда симпатичного молодого человека с микрофоном, чтобы рассказывать детям, что этот барсук Берти держит у себя под хвостом.

Я обозвал его круглым дураком и сказал, что всю округу будет мучить любопытство, и вся их проделка в двадцать четыре часа станет широко известна.

— Сомневаюсь, — ответил он. — Никто на ферме не обращает ни малейшего внимания на мои невинные прогулки без определенной цели. Иногда я беру ружье, иногда не беру. Иногда хожу пешком, иногда езжу на машине. Как они узнают, что все время я провожу на этой глухой тропе? Вас они никогда не видели. Не увидят здесь и меня. Что касается моего помощника, ко мне он никакого отношения не имеет. Живет он в Чайдоке, а его хозяйка знает, что он работает ночным сторожем в Бридпорте. Он не так осторожен по пути сюда, как мне хотелось бы. Но нельзя требовать от платного агента нашей опытности, не так ли, мой друг?

Это его «мой друг» меня взбесило. Мне совестно вспоминать, что в ярости начал колотить топориком в дверцу.

— А это вам как? — спросил я.

— Стук оказался на удивления слабым, — ответил он холодно.

Верно, шум был слабым даже в моем закрытом пространстве. Он объяснил, что поверх железа наложен слой войлока и доска.

— А теперь подумайте, — добавил он, — что случится, если кто-нибудь услышит ваш стук. Например, этот сварливый мужик, чья земля над вашей головой? Вынудите меня убрать вас обоих, разместив тела, как бывает в случае убийства и самоубийства.

Он был в известной степени прав, в той степени, что не было особого смысла указывать, что без серьезного риска для себя самого ему до меня не добраться. Только у него был револьвер и все карты. Убив меня, он может рассчитывать на более или менее благоприятный исход; если его убью я, у меня впереди ничего, кроме убийства на совести, и впоследствии смерть или бесчестие от рук его службы. Психологически я был в его власти. Мой дух дрогнул.

— Наш разговор мы на это кончаем, — сказал он. — Теперь наше правило — никаких разговоров в течение дня. Я буду на дежурстве с 10 утра до 8 часов вечера, и будем разговаривать пару последних часов. Остальное время дежурство несет мой помощник. Теперь позвольте внести в наши дела полную ясность. Я, конечно, не могу помешать вам вырваться поверх вашей двери. Но если вы сделаете это, будете застрелены, прежде чем сможете выстрелить сами, и снова замурованы в вашем уютном домике. Ваш задний ход прочно закрыт, и если мы услышим, что вы там что-то предпринимаете, мы перекроем вам воздух. Так что будьте осторожны, дорогой друг, и не падайте духом! Полное спокойствие — вот наш пароль. Вы будете на свободе совершенно определенно.

Я часами просиживал, прижав ухо к вентиляционному каналу. Что-либо узнать надежды не было, но слух оставался единственным из моих органов чувств, дававшим контакт с моими пленителями. Пока я их слышал, у меня были иллюзии, что я не совсем беспомощен, что обдумываю план побега и для этого собираю нужные сведения.

На рассвете доносилось ко мне щебетание птиц. Слышал треск веток, когда Куив-Смит укреплял или поправлял сухие ветки терна на мой дверце. Потом послышались тихие голоса, которые я истолковал как разговор Куив-Смита с напарником, заступившим на свое дежурство. В первый день они, конечно, свой график не соблюдали. Майор, очевидно, должен был телеграфировать свой отчет.

Новый человек сидел совсем тихо и представлялся мне силуэтом на темной двери. Он как бы виделся мне издалека. Он рисовался мне темным и толстым в отличие от Куив-Смита, светлого и высокого. В этом я сильно ошибался.

Все время, что, скорчившись, я проводил у воздуховода, в голове роились самые невероятные схемы побега, которые развивались, отбрасывались и под конец сконцентрировались на двух самых простых. Первая состояла в том, что, как предположил Куив-Смит, я проделываю диагональный проход поверх двери. Взял длинный прут и проткнул им красную землю. Как мне показалось, прут вышел поверх наложенной на дверцу плиты: но этот факт был бесполезным. По его словам, как только я высуну голову, меня застрелят, а по его тону можно было понять, что убивать меня не станут, а сделают беспомощным калекой. На конечном этапе моего пробивания без шума не обойтись, и караулящий будет заблаговременно предупрежден.

Второй путь бегства, и значительно более вероятный, мог быть проложен через забитый выход. Они запечатали его не так плотно, как им казалось. Вколоченное ими бревно блокировало не весь тоннель, а только его вертикальный участок между поверхностью и петлей в песчанике, которая оставалась свободной. Все, что мне оставалось сделать, это прорыть выход в земле, и это можно было сделать так, что снаружи не будет слышно ни звука.