Я снял с него шкуру и нарезал из нее ремней. Меня всегда интересовала механика старинного оружия, и каюсь, что надоедал своим друзьям, объясняя превосходство римской артиллерии над всеми другими вплоть до наполеоновских войн. Механизм, который я задумал изготовить, грубо напоминал модель ручной баллисты. Я уже подумывал о таком оружии для охоты на кроликов, но поскольку они мне больше нравятся живые, нежели мертвые, я не стал ее делать.

Соорудил квадратную раму: вертикальными стойками служили два кирпича, а горизонтальными элементами — две толстых палки ясеня, вставленные в грубо вытесанные желобки на верхних и нижних поверхностях кирпичей. Параллельно кирпичам внутри образовавшейся рамы натянул две связки сырых ремней. В центр каждой связки вставил длинный колышек, выходящий на три-четыре дюйма за края кирпича. К концам колышков привязал широкий ремень, как тетиву на луке. Скрученные ремни жестко скрепили всю раму, а клинья сильно давили на кирпичи.

На внешней стороне кирпичей я привязал и закрепил крест-накрест дощечку от упаковочного ящика, в которой прорезал полукруглое отверстие. Метод стрельбы заключался в следующем. Я ложусь на спину и приставляю ноги к выступающим концам деревянной дощечки. Вертел вставляется в отверстие дощечки и удерживается в нем; кольцо вертела закладывается в центре широкого ремня между большим и указательным пальцами. Натяжением между рукой и ногами колышки оттягиваются к моей груди, преодолевая сопротивление скрученных ремней. Когда вертел отпускается, колышки с силой бьют по кирпичам, хлестко выпрямляя натянутый ремень. В места их соприкосновения подложена подкладка из тряпок, гасящая звук удара.

Когда механизм был готов, наступило дежурство Куив-Смита. При нем я не стал опробовать свою машину, боясь производимого ею шума, и решил как следует выспаться, а испытание провести вечером. Желая узнать побольше о его помощнике, держал себя с майором вежливо. У меня не было никаких мыслей, что с ним делать: захватывать его в плен в моем положении я не мог, и у меня было чувство, что он может мне скорее пригодиться живой, чем мертвый.

В час, когда Пат и Паташон со своими работниками собрались каждый у своего очага, Куив-Смит начал беседу. После осторожного обмена общими фразами, он сказал:

— Вы поступаете неразумно, действительно неразумно. Меня удивляет, что человек вашего ума вынуждает себя пребывать в таких условиях!

В его голосе улавливалась нотка нетерпения. Он стал понимать, что наблюдение за барсуками в сырой лощине ноябрьскими ночами совсем не то развлечение, которым можно заниматься до бесконечности. Ему стоило бы пожалеть, что он сделал такое бесценное для меня признание.

— Ничего, могу потерпеть, — отвечал я ему. — Это вы страдаете из-за ничего. Я пришел к заключению, что если подпишу вашу бумагу, у вас не будет повода ее опубликовать. Война пока не предвидится. Так что подпишу я ее или нет, разницы никакой.

Мне казалось, он воспримет это как пример британской казуистики — отрицать испытываемые неудобства и ханжески притворяться удовлетворенным. Это — азбучная истина, годная, чтобы одурачить иностранца.

И сказать по правде, я не знаю англичанина, который бы подписал его паршивую бумагу, частью из гордости, но прежде всего из-за простого упрямства. Современный Джон Буль — это неврастеник по сравнению со вскормленным на говядине и эле иоменом столетней давности; но он так и не расстался с глупым упрямством своих прадедов.

— Вы абсолютно правы, мой друг, — сказал Куив-Смит. — Ваша подпись — пустая формальность. Бумага скорее пролежит на дальней полке архива до скончания мира.

— Да, но вот что скажите. Я верю, что вы не будете говорить. Я не знаю, кто вы, но, должно быть, занимаете довольно высокое положение у себя на службе, и у вас есть чувство ответственности. А ваш компаньон? Ведь я могу подвергнуться шантажу, или он перебежит на другую сторону.

— Он не знает, кто вы.

— Как это проверишь?

— О, ну подумайте сами, человече! — Он говорил несколько презрительно, а мне доставило удовольствие, что в его голосе не звучало обычной иронии; говорил он серьезно. — Как это возможно? Он даже не знает, кто я, не говоря уж о вас. Сегодня утром он всячески старался разузнать про вас. Вы, кажется, хотели его подкупить.

— Он англичанин?

— Нет, швейцарец. Этот народ, мой друг, исключительно глуп и безнравственен. Очень редкая комбинация, какую могут произвести лишь долгие опыты демократического правления. Агент-швейцарец — великолепный типаж шекспировского Второго убийцы.

Я воздержался от напрашивавшейся насмешки. Никто бы не взял Куив-Смита на роль Первого убийцы[11]. Он определенно относился к нанимателям.

Мне хотелось заставить его продолжить разговор, чтобы он не настаивал снова на подписании бумаги. Спросил, чем виновата демократия.

Он прочел мне длинную лекцию, вылившуюся в обличение Британской империи. Я время от времени задавал провокационные вопросы, чтобы он продолжал изливать свое негодование. Он ненавидел нас всей душой, относился к нам (сам это сказал), как готы относились к римлянам — продажной кучке морализирующих любителей роскоши, которые охраняли свои границы ценой, причем в высшей степени неэффективно, огромных расходов и страданий миллионов людей за пределами этих границ. В сущности, его речь могла прозвучать из уст босса того же ранга другого, соседнего с Польшей государства.

У него даже хватило наглости предложить мне перейти на сторону победителя. Он сказал, что им нужны лидеры моего типа во всех странах; стоит мне подписаться, все прошлое забудется, и мне будут открыты все возможности реализовать свое желание стать руководителем. Я не сказал ему, что у прирожденных руководителей не бывает желания править. Он не понял бы, что я имею в виду.

Можно сказать, что он был искренен. Окажись полностью в их руках, я был бы очень нужным человеком. Когда вам попадается возмутитель спокойствия, не знающий, что такое нищета, уместно спросить его, оказывался ли он когда в моем положении и что он такого сделал, чего наша полиция не знает, а иностранная знает.

— Утром подпишу, — сказал я.

— Почему не сейчас? Зачем страдать еще ночь?

Спросил его, куда, к черту, я могу деться. Еще сказал, что прежде чем мне будет позволено выйти в люди, он должен принести мне одежду, и когда я буду прилично одет, отвести меня на ферму помыться. Все это нельзя сделать в один миг и не вызвать большого любопытства.

— Понял вас. Конечно, утром я принесу вам одежду.

— И чтоб вашего швейцарца, пока мы будем говорить, тут не было! Он меня больше всего беспокоит. У меня нет к нему никакого доверия.

— Дорогой мой, — запротестовал он, — мне хотелось бы, чтобы вы все-таки полагались на меня в соблюдении каких-то мер предосторожности.

Когда пришел на дежурство «Второй убийца» и устроился провести ночь, я стал практиковаться в обращении с баллистой, заткнув пиджаком свой конец вентиляционного хода, чтобы не были слышны удары колышков. Кожа ремней свернулась еще туже. Оружие оказалось даже более мощным, чем я рассчитывал, и чтоб натянуть его, нужно было быть чертом; мне пришлось делать это обеими руками: левой рукой я тянул за вертел, а правой за кольцо в ремне, стараясь держать его горизонтально, чтобы он при вылете не цеплялся в направляющей прорези. На расстоянии четырех футов вертел насквозь пробивал две банки помидоров и еще на шесть дюймов вонзался в землю. Я не выстрелил из него и десяти раз, потому что конструкция баллисты была не слишком прочной.

Потом открыл вентиляцию и целый час махал подручным веером, чтобы освежить воздух. Бог его знает, действительно ли это освежало, но усилий стоило, потому что моим следующим шагом было заставить швейцарца заткнуть отдушину снаружи и не убирать заглушку, пока я буду спрямлять вентиляционный ход.

Я начал стонать и бормотать, действуя ему на нервы. Когда он приказал мне прекратит шуметь, я обещал это, если он скажет, сколько сейчас времени.