Теперь где то место, куда они не будут заглядывать? Влезть на дерево — опасно: молодые, полные сил ребята, конечно, подумают осмотреть деревья. Кусты? Они излазят их, как стадо буйволов. Лучшим местом, рассудил я, будет вода. Кому придет в голову, что шутнику, скорее всего полностью одетому, взбредет в голову с вещами своих друзей лезть в воду? Двинулся к речке и спустился в тихую заводь под ивой, полную мусора и веток. Двое из купальщиков плавали совсем рядом, но свисающие в воду ветви неплохо прикрыли меня извне.

Мне и не нужны были все эти предосторожности, мой план осуществился с легкостью, на какую я и не рассчитывал. Парни разом кинулись вверх к мосту, и до меня эхом от холма доносились их голоса, звавшие какого-то Вилли. Когда Вилли не обнаружился, они обернули полы рубашек полотенцами и ринулись обшаривать кусты. Не знаю, осматривали они берег или нет, слышал только, как один прошел в нескольких шагах от меня, и я нырнул. Наконец, расстроенные, они направились домой и за Вилли, ничуть не сомневаясь, что именно он виновник неприятности. Надеюсь, они не поверят его отнекиванию, пока как следует не вздуют. Сорт людей, на которых сразу падает подозрение в разных проделках, вполне заслуживает того, что им перепадает.

Вместе с добытыми штанами я поплыл вниз к замеченному с холма островку. Плыть я мог только на руках. Мое поколение так и не освоило нормальный стиль плавания кролем, а моему старомодному стилю плаванья толчками ног по-лягушачьи мешала острая боль. Но все же со своим намокшим тряпичным плотом я смог держаться на поверхности, а течение сделало все остальное.

Островок был голый, но по берегу было много всякой низкой растительности, и если держаться к ней поближе, с холма, на котором я лежал утром, увидеть меня здесь было нельзя. В четырех местах стояли аккуратные таблички с указанием на запрет ступать на островок. Почему, мне было непонятно. Очевидно, праздному лодочнику могло захотеться пристать к островку, но все, что способствует безделью, положено считать аморальным.

Свою одежду и штаны я разложил сохнуть, и сам растянулся под теплыми лучами солнца. Я не пытался осмотреть свое тело. Намокшая ткань одежды сама отделилась от поврежденной кожи, и этого было достаточно; вода сработала не хуже естественных защитных выделений организма.

На своем островке я провел ночь на вторник и весь следующий день. Возможно, пробыл я там и ночь на среду, не знаю, — счет дням был потерян. Я чувствовал себя в раю: я безмятежно лежал голым на песке, подставив тело целительным лучам солнца. Большую часть времени я был в полузабытьи. Очнувшись, я тащился в полутень высокой травы и тростника, где засыпал, пока не начинал зябнуть; тогда я снова выползал на солнце, чтобы поджаривались и скорей рубцевались раны. Мне были доступны лишь эти два удовольствия, и оба действовали абсолютно благоприятно. О еде я не думал. По-видимому, меня трепала лихорадка, и отсутствие аппетита было естественным. По ночам мне было холодно, но не слишком. У меня было полно всякой одежды чтобы укрыться; мне казалось даже, что спалось бы лучше, не будь погода столь жаркой и безветренной.

Проснулся я с ясной головой и зверски голодным, когда заря еще только зарождалась. Это было начало среды. Мой выбор одежды пал на бриджи: прикинув на себя, нашел их достаточно просторными, чтобы не слишком терли кожу, а шорты и штаны швырнул в речку. Надеюсь, небольшая смена одежды не станет для парней большой потерей. Только в одних штанах был бумажник, и поскольку он торчал из заднего кармана, я тогда же вынул его и бросил на груду остальной одежды владельца.

Выловил из воды два бревна, связал их ремнем и погрузил свои пожитки на импровизированный плот. В воде я чувствовал себя уже более уверенно, и хотя по-настоящему плыть мне было не по силам, с помощью плота я перебрался на другой берег, а течением меня снесло не более чем на сотню ярдов.

Выбравшись на сушу и оказавшись на расстоянии броска камня от шоссе, я должен был привести в порядок свою внешность. До сего момента мой вид занимал меня не более, чем состояния меха — животное; но сейчас мне предстояло вернуться в человеческое общество, и производимое впечатление обретало решающее значение. Только ботинки и носки были в приличном состоянии. Я не мог наклониться, чтобы разуться, поэтому в реке они хорошо отмылись.

Первое: я должен сбрить четырехдневную щетину. Появиться на людях с небритой бородой для англичанина не просто немыслимое нарушение общепринятых норм. Человек избегает множества самых неблагоприятных подозрений, если он чисто выбрит, если на нем хорошо сидящий воротник и галстук, пусть даже не очень чистый.

Второе: перчатки. Концы моих пальцев нечеловечески изуродованы, а мне предстоит показывать их при уплате денег и получении покупок.

Третье: повязку на глаз. Мой левый глаз в таком состоянии, что без помощи зеркала установить его присутствие невозможно. Веко чем-то заклеилось, как я надеялся — запекшейся кровью.

Четвертое: платяная щетка. В твидовом пиджаке выдраны локти, но он может сойти, если отчистить грязь и не поворачиваться спиной к собеседнику. Все это необходимо приобрести. Иначе нужно просто пойти в полицию и сдаться. Охоты ползти и ковылять по ночам до границы у меня не было, красть себе еду я не умею; но если я в таком виде войду даже в деревенскую лавку, лавочник тут же препроводит меня в полицию или в больницу.

Надевание бриджей было нестерпимой мукой. Когда наконец я их натянул, не мог застегнуть проклятые пуговицы. Справился с тремя, но от застегивания остальных был вынужден отказаться из опасения испачкать все бриджи кровью. О пуговицах на рубашке не могло быть и речи.

Пересек поле, постоял некоторое время на краю пустого шоссе. До рассвета оставался еще час. Величественный балдахин небес по краям засветился синевой и золотом. Тихое голубое асфальтовое полотно дороги выглядело водным каналом. Лишь поезда оживляли плоскую равнину, неслись по ней, будто стремились домчаться до гор, пока не развиднеет-ся. Согласно карте, в моем распоряжении были шоссе, река и железная дорога. Я выбрал водный путь. Человеку, плывущему в лодке вниз по реке, не нужно отвечать на вопросы и заполнять анкеты. Но и здесь моя внешность создавала непреодолимые препятствия. В таком виде я не мог выступать покупателем лодки; если украду и ее хватятся, меня гарантированно схватят в первой же деревне вниз по течению.

Дальше по дороге на краю пшеничного поля стояла крестьянская двуколка. Я опустился за ней на колени и стал наблюдать за прохожими. Народ уже зашевелился: в поле показались несколько фермеров, на дороге — пешеходы. От последних я и надеялся получить помощь, или, по крайней мере, придумать, как себе помочь, из наблюдений за ними.

Появился рабочий, направлявшийся на одну из небольших фабрик, с ним я был готов заговорить. У него было честное, доброе лицо, такие лица у большинства простых людей. Никаких оснований получить от него помощь и поддержку у меня не было. Прошла пара неясного характера путников. Они показались людьми, на расположение которых можно было бы рассчитывать, но лицами своими они были похожи на перепуганных кроликов. Потом вышли работать на земле несколько крестьян. Мне только оставалось молиться, чтобы они не зашли на мое поле. Похоже, прежде чем сдать меня в полицию, они устроили бы на меня охоту: такой у них был вид. Вот идет бедолага, он что-то бормочет и плачет: этот на какой-то момент заронил в меня надежду. Но несчастье так же пугливо, как счастье; ни в коем случае не следует навязываться, когда есть риск к чужим проблемам добавить еще собственные. Потом прошел еще один фабричный, а за ним высокий сутулый мужчина с удочкой. Он прошел к реке и стал удить вблизи того места, где я высадился на берег. У него был меланхоличный интеллигентный вид с хорошей долей волевого характера, и я решил разглядеть его поближе.

Отношение к государству как тягостной обузе имеет одно утешительное последствие: этот взгляд на власти порождает такое изобилие морально прокаженных, что, имея хоть каплю настойчивости, всякий из них быстро сближается с себе подобным. Этот мусор нации, как грязная пена, сбивается в негласные, безымянные и бесформенные тайные сообщества. Совсем не редкость, когда клочки этих социальных отбросов приходят на помощь друг другу, и, уж во всяком случае, они могут держаться вместе и хранить молчание. По моим наблюдениям, именно на рассвете такой пария вылезает из своего убежища. Не полное оскорблений начало дня, когда толпы людей тычут в него пальцами презрения, и не вечер, когда все остальные могут отдыхать и веселиться, а предрассветные часы, когда ничто не нарушает его покой, — вот настоящее время этих людей. Это час отверженных, гонимых и презираемых, ибо нет в подлунном мире человека, который бы не испытывал хотя бы тени надежды, оказавшись на вольной природе перед самым восходом солнца. Тогда я ни о чем подобном не думал. Эти мысли пришли мне в голову, когда я был наедине сам с собой и писал эти строки. А привожу их как возможное истолкование своей интуиции в выборе лица и того факта, что выбирать приходилось из большого числа людей.