Лишь легкое непорочное лобзание. Его даже с трудом можно назвать поцелуем. Нет, Габби, конечно, не стремилась к поцелуям, но – поскольку Адам уже начал и получил один и она, черт возьми, это позволила – будет ли слишком нагло просить, чтобы он повторил это снова? Довел дело до конца?

Но нет, он стоял, почти не касаясь ее, только держа за футболку (и даже не попытался потрогать ее грудь, а ведь его рука была как раз над ней; какой мужчина упустил бы такую возможность?), окутывая Габби соблазнительным пряным ароматом жасмина и сандала, лаская ее губы полными, сексапильными губами так нежно, что она готова была закричать. Или укусить его. Это легкое прикосновение, это нечто, которое трудно даже назвать поцелуем, оставило после себя привкус страсти, боля и страдания.

Габби просто стояла, ошеломленно глядя на него и зная, что должна выказать хоть малейшее сопротивление, черт возьми!

И желая, чтобы он повторил это. И на этот раз поцеловал ее по-настоящему.

И, будь он проклят, он точно знал, какой эффект произвел да нее; в его глазах безошибочно читалось чисто мужское удовлетворение.

Раздраженно зарычав, Габби вытерла губы тыльной стороной ладони и заставила себя не думать об этом ужасном, невыносимом, унизительном поцелуе, а вернуться к тому, что она узнала во время ленча в поезде.

А узнала она немного. Адама Блэка трудно было обвинить в чрезмерной откровенности. Либо ему не нравилось говорить с людьми о Чаре, либо он не хотел говорить о своем мире с ней, и потому ей приходилось буквально выуживать из него информацию. А то, что ей было известно, догадалась она, не было даже вершиной айсберга.

Красивое огненно-рыжее Существо со шрамом, которое она видела, был Дэррок, Старейшина Высшего Совета и давний враг Адама. Адам полагал, что тот вооружил Охотников человеческим оружием, чтобы его смерть выглядела как несчастный случай, как будто он нечаянно попал в перестрелку между смертными. Он считал, что Дэррок планирует захватить власть и, поскольку они отстаивали противоположные интересы, собирается воспользоваться возможностью избавиться от Адама раз и навсегда.

Вот что в итоге ей удалось узнать. Он не сказал, каков его план их спасения, заявил только, что план у него есть. И не стал говорить, почему они с Дэрроком так друг друга ненавидели, хотя, когда Адам рассказывал о нем, в его низком голосе звучала ярость, и ей пришлось признать, что кое-что из того, чему ее учили, было неправдой: Существа тоже испытывали чувства.

Габби больше не могла это отрицать. Свидетельство этому было прямо у нее перед глазами, а юрист в ней говорил, что нельзя игнорировать такое доказательство, нравится оно ей или нет. Она больше не могла убеждать себя, что эмоции Адам выражает только потому, что сейчас находится в телесной оболочке и живет в человеческих условиях. Нет, Адам и Дэррок ненавидели друг друга тысячу лет (она слышала это в его голосе), а ненависть – это чувство. Сильное, глубокое чувство, которое он переживал, даже пребывая в оболочке Туата-Де.

В «Книгах» О'Каллагенов ясно говорилось, и это подтверждала Грэм, что Существа не имеют чувств. Ни сильных, ни слабых. Они холодные, соблазнительные, бесчувственные. Не было там и упоминаний о политике, вражде или о какой-либо другой ерунде, присущей, казалось бы, только людям, – как будто Существа сильно отличались от людей. Почему же книги оказались так далеки от реальности?

«Может, потому, что они были написаны представительницами рода человеческого, которые не обладали возможностями? – подумала Габби. – Предками, которые никогда не контактировали друг с другом, даже не разговаривали между собой? Ты бы приняла на веру отчет следователя, который никогда не опрашивал подозреваемого? Подшила бы такое ничтожное «доказательство» к делу? Будет же где разгуляться оппонентам!»

Такие мысли просто выбивали почву из-под ног. Габби устало вздохнула.

«Постарайся посмотреть на все взглядом, свободным от стереотипов, ладно, ирландка?» – сказал он ей.

И, черт возьми, он разбивал эти стереотипы один за другим.

Высушив волосы, Габби подошла к телефону, чтобы проверить сообщения на ее домашнем автоответчике. Четыре раза звонила ее мама, чтобы напомнить, что в следующие выходные Габби обещала прилететь в Калифорнию на выпускной своей сводной сестры и что перед приездом мама хотела бы поговорить с ней.

Габби вздохнула. Она почти не знала своих сводных братьев и сестер. Вообще-то за последние пять лет она была в калифорнии всего дважды и не могла понять, почему для ее мамы вдруг стало так важно, чтобы она прилетела на какой-то дурацкий выпускной. Но в последнее время мама искала любой повод, чтобы встретиться с дочерью.

«Пусть она не идеальна, но она твоя единственная мать, и другой у тебя не будет. Нужно дать ей шанс», – сотни раз говорила ей Грэм.

«Я уже дала ей шанс. Я у нее родилась. Это и есть шанс. Она меня бросила».

«Габби, нужно понимать, что она...»

«Нет».

Сидя в отеле в Атланте, Габби слышала мамин голос из прошлого так отчетливо, словно ей снова было семь лет и она проснулась, чтобы сходить в уборную, и стоит в ночной рубашке на лестнице в холодном, промерзшем доме, зажав в руке единорога из шотландской шерсти и вцепившись в темноте в резной поручень.

«Она просто в восторге от них! Она считает, что они красивые, и хочет уйти к ним жить!»

«Она же еще ребенок, Джилли. Она перерастет».

«Так помоги ей это перерасти, потому что я не могу. Я не могу ничего с этим поделать».

Если бы эту часть ночи Габби могла отрезать ножом, она бы так и сделала. «Останься, мамочка! Я буду хорошо себя вести! Обещаю! Я больше не буду их видеть!»

Габби закрыла глаза. Глубоко вдохнула, медленно выдохнула. Посмотрела на часы и подняла телефонную трубку. В Калифорнии был полдень; ее мама сейчас в ресторане «Триос», где она работает менеджером.

Габби набрала домашний номер матери, чтобы попасть на автоответчик. Оставила немногословное сообщение, объяснив лишь, что не сможет приехать на выпускной, но вышлет подарок и перезвонит через пару недель. Чувствуя вину, как бывало всегда, когда дело касалось ее мамы, она добавила:

– Возможно, я смогу прилететь в этом году на Рождество.

Если все еще будет жива.

Адам сидел за пределами номера, опершись спиной о дверь, и беспокойно ерзал; ему не терпелось побыстрее попасть в душ и продолжить обольщение Габриель.

В поезде они могли бы хорошо выспаться в купейном вагоне со спальными местами и ванной, но он хотел, чтобы она окунулась в жизнь, которую он может ей подарить, даже не обладая всеми своими способностями. Обольщение предполагало соответствующий антураж, и роскошь всегда помогала ему в этом. Кроме того, он хотел немножко «побродить по магазинам». Завоевать доверие Габби будет нелегко, но он мог и намеревался привязать ее к себе в эту ночь с помощью секса и подарков, – это были его главные козыри, которые давались ему легче, чем любому другому мужчине.

Адам знал, что ей понравился номер. Это читалось в ее глазах. Заметил он и осторожность, с которой она поглядывала на единственную в спальне кровать. Он на время удалился, чтобы дать ей возможность прийти в себя, принять душ и расслабиться и чтобы, когда он придет, ее бдительность была максимально усыплена.

Взглянув на часы в холле над лифтом, он сказал себе, что уже скоро: минуло пятьдесят две минуты, оставалось восемь. Хотя Адам был уверен, что, остановившись здесь, они будут в безопасности – четырем Охотникам, которых видела Габби, трудно выследить их в современных городах с миллионным населением и сбивающими с толку мужскими запахами, – он не собирался оставлять ее надолго одну.

Теперь, когда он снова перемещался – несмотря на его след в Кентукки и такой явный признак его присутствия в Цинциннати, – по его предположениям, у них в запасе был целый день, а возможно даже два, пока Дэррок не уловит общее направление поиска. Это приемлемый риск, ведь утром их здесь уже не будет. Но эта ночь, эта украденная ночь будет его. Затем он пустит в ход план, который составил в поезде. Теперь обеспечить аудиенцию с Эобил было для Адама первоочередной задачей. Ее нужно известить о том, что Дэррок переместил четырех ее Охотников из Ансилии, а это не только воспрещалось, но и дорого стоило, потому что Охотники были корыстными до мозга костей и Эобил любезно содержала их в обмен на власть и привилегии.