— Во-первых, я ничего «литературного» не говорил. И лишь хотел сказать, что в мире неинтересное не существует. За каждым предметом, за каждым лицом — неповторимое…

— Но ваша наблюдательность?

— А писать, по-моему, это значит не только видеть все подряд. Важно видеть главное, близкое многим, а не только тебе. Когда человек этого не понимает, он, очевидно, может написать книгу, но лишь одну из тех, что скопились на земле в непроворотные, бесполезные, мертвущие горы. Писатель начинается в тот миг, когда человек знает, верит: книга до зарезу нужна всем, а не ему одному.

Он сделал рукой неопределенное движение: вот, мол, оно как, а вы говорите.

— У них тогда появляется необычное состояние. Все им кажется, не успеют они дописать книгу. И работают взахлеб, и спешат неторопливо…

Мелькали в окне темные, чужие, неприветливо-холодные северные сосны.

— Был у меня, — сказал он, — Друг. Большой писатель…

Однажды ночью на безлюдном проселке он остановил хулиганов, напавших на девушку. Когда ему всадили нож в спину, он крикнул: не убивайте меня, я не кончил книгу… Вот он — писатель. А мы не всегда бываем так исполнены значением своей работы… Вы согласны?

— Пожалуй… Но стоит ли так возвеличивать свои дела?

— Стоит. Я думаю, стоит, — повторил он. — Каждый в себе несет… Я далеко не писатель, а вот меня вдруг одолевает суеверие: не успею сделать, камень какой-нибудь свалится, машина придавит, а я не доделаю…

Гукнул впереди гудок тепловоза. Шарахнул по стеклам встречный поезд. Позванивали пустые бутылки из-под нарзана.

Почему-то и меня все время покалывает это предчувствие, что не успею, не поймаю. Будто все надо хватать в один-единственный день, месяц. А иначе выйдет срок, упадет камень с крыши…

Мы смотрели друг на друга. Мне тогда казалось, он понимает мои мысли, понимает, что я понимаю, как он меня в этот миг понимает.

— А впрочем, — сказал он, — вы не гадайте напрасно. Трудно угадать. Я археолог.

— Но как вы попали в такую глухомань? Разве тут есть что-нибудь интересное?

— Мы ведем раскопки в Новгороде. На этой станции землекопы нашли берестяную новгородскую грамоту. Я приехал посмотреть, как и почему.

— Вы с вашей редкой проницательностью, наверное, не угадаете, что я вам хочу предложить.

— И даже не буду пытаться, — добродушно ответил он. — Вы преувеличиваете мои способности.

— Я хочу показать вам, именно вам, то, что почти никто не видел.

— Это любопытно.

— Разрешите мне пригласить вас в очень интересное место… Вы сойдете со мной?

— Ну что ж. Едем, если ненадолго.

Проникающий всюду, истомный, совсем ни на что не похожий звук. Мелодия — тянучка нескончаемая, как равнина, среди которой она звучит, нежная, грозная, необъяснимая, кажется, плывет она к дальним, уже невидимым звездам или спускается на землю от них.

Археолог стоял, подняв голову к зыбким осенним облакам.

— Небесная музыка! Что это, а?

— Ветер.

— Не может быть!

— Ветер.

Над нами до самого горизонта блестящей паутиной раскинулось марево металлических сплетений. Высокие мачты несли над полем таинственное кружево звонких линий. Ветер гулял по ним как по струнам, или, проще сказать, по телеграфным проводам. Но только струн этих так много, сплетены они в такой сложный фантастический узор, что бедняга ветер целый день мечется по ним и никак не может распутать и жалуется, гудит от натуги.

— Вот это и есть радиотелескоп. Эта махина, эти мачты — вся эта проволока в чистом поле, — сказал я.

— Больше похоже на рыбачьи сети.

— Но улов невидим.

— А мне кажется, ночью в такие сети можно вылавливать звезды, как жемчужины, а?

— Ваше призвание, по-моему, не в том, чтобы раскапывать могильники. Вы слишком поэтичны, уважаемый Археолог. Но звезды вам здесь не покажут. В этом телескопе они выглядят не так романтично, как вы к ним привыкли. Неровная зубчатая линия, звездная кардиограмма на бумажной лепте, вот и все. На звезды не смотрят. Здесь их слушают.

— Какой, наверное, мощный хор, какое несметное число голосов.

— Да, если сравнивать с обычным телескопом, этот создает богатое звучание. Световой телескоп, — читал я импровизированную лекцию, — одна лазейка в небо, и та не совсем удачная, узкая, слишком тоненькая замочная скважинка, еле нос влезает. А между тем небо рассказывает о себе множеством излучений, каждое выглядит широченным, распахнутым настежь окном. Рано утром вы услышите, как разговаривает вселенная.

…Мы ехали сюда на трясучем «газике» от полустанка на берегу реки. Мы устали. Но волшебная сетка над головой была и в самом деле такой непривычной, таинственной, великолепной, что под ней хотелось бродить и бродить, шагать и думать бог знает о чем, и слушать непостижимую симфонию разумной техники. Но бородатый молодой Начальник этого чуда позвал нас обедать в бревенчатую столовую. Потом проводил в маленький деревянный дом.

В низкой, пахнувшей лесом, тесноватой светелке были приготовлены две раскладушки с колючими одеялами. Два стула и четыре гвоздя у притолоки дверей — вешалка. Здесь мы будем жить. А в другом таком же крошечном доме поселятся мои аппараты, когда придет машина с багажом.

Я посоветовал моему гостю лечь пораньше, потому что на заре нас поднимут. Вселенная просыпается рано утром.

…Нас разбудили в условленное время.

Ночь холодела непроглядными черными окнами, пробираясь в комнату застылым несильным ветром. Когда мы оделись и вышли на воздух, под ногами хрустел иней. Потрескивал тонкий ледок на лужицах. Мы подняли воротники, спрятали руки в карманы и шагали, стараясь не потерять в темноте силуэт провожатого.

— Вот на рыбалку так же просыпаются. Бр-р, ну и холод! — сказал, поеживаясь, Археолог.

Мне показалось, он идет прихрамывая. Наш провожатый несколько раз останавливался, поджидая нас. А без него легко было заблудиться под плотно затянутым поющим черным небом, среди редких, озябших огней. Там, наверху, ни единой звездочки, там никакого просвета, но мы сумеем увидеть невидимую вселенную.

Где-то очень далеко протяжно крикнул осенний пароходный гудок. Ночь похрустывала, звенела тонкой сеткой мерцающих проводов.

…Мы на миг ослепли, зажмурились от лампы. К нам поднялся бородатый Начальник, приглашая занять свободные стулья.

— Вам повезло, — сказал он Археологу. — То, что мы сегодня, может быть, послушаем, ловится три-четыре раза в месяц, не больше.

— Доброе утро, вернее, добрая ночь, — ответил Археолог, и девушка-оператор улыбнулась.

— Добрый день, — сказал тогда молодой бородатый Начальник. — Присаживайтесь…

Непривычные дощатые стены были увешаны циферблатами, как светлица в деревенском доме, увешанная семейными фотографиями. Стрелки приборов жили почти незаметно, тихо, лишь кварцевые часы тикали на всю комнату.

— Подождем, — сказал я. — Но если вправду повезет, вы услышите знаменитые утренние хоры.

— А танцевальной музыки не будет?

— Говорят, в этой комнате все плясали, когда впервые заработал радиотелескоп… Но утренними хорами называют колебания электромагнитных волн, когда с ними начинает заигрывать Солнце. Необычайно звучит!.. У нас даже принято называть эти звуки голосом Солнца. Не будет излучения солнечных частиц, не будет хора… Подождите, сами ахнете…

Мы ждали минут пятнадцать, разглядывая, как автоматический самописец чертит на бумажной ленте кривую небесного пульса. Мелкие зубчики — это всплески земной жизни, отзвуки бессонных человеческих дел. Их много, таких зубчиков, утром, днем и вечером.

Летят самолеты, кричат в микрофоны летчики, далеко в океане разговаривают корабли. Вот, мешая друг другу, веселят и печалят мир наземные радиостанции. Каждый всплеск эфира зубчиком ложится на ленту. Но вот их становится меньше, зубчики опадают, пульс ровнее, дыхание глубже, понятнее. Спят люди, спит Земля. Но тогда громче начинает говорить вселенная. Вот они — резкие длинные зубцы! Вскрикивает мирозданье. Маленькое неутомимое перышко ловит эхо.