Невольно бормочешь стихи.

И вот конец аллеи. Внизу под ногами в крутом яру журчит ручей, а вдали в желто-зеленой раме темнеют аметистовые горы, увенчанные серебряной чеканной короной. И кругом зелень, кругом сады и рощи.

Но кто же тот волшебник, который разбил эти правильные аллеи, кто в пустыне, среди яблоневых садов таранчинского поселка Алматы насадил этот парк, который по красоте буйной одичавшей растительности может быть сравниваем с лучшими дворцовыми парками Петербурга?..

История этого парка темна. И старожилы города Верного, а здесь таковых немного, разно рассказывали мне историю посадки Алферовской рощи. Вот наиболее вероятный вариант.

Генерал Колпаковский уезжал из Верного на два года. Перед отъездом он собрал казаков Алматинской станицы, разбил с ними парк, провел и насадил аллеи и заповедал им холить, беречь и поливать посадку. Через два года Колпаковский вернулся в Верное, поехал к любовно разбитому саду и видит: стоят сухие ветки, воткнутые в землю, и песок пустыни давно замел прорытые арыки. Собрал Колпаковский казаков Алматинской станицы, которым заповедал беречь эту вновь насаженную рощу, и начал упрекать их в небрежности. Сначала речь его лилась плавно, выражения были мягкие, но вид пустыни, засохших кустов и деревьев все более и более волновал старика, голос зазвенел грозными нотами, и вдруг Колпаковский схватил тяжелую плеть и пошел лупцевать нерадивых станичников. Повалились казаки в ноги своему начальнику и поклялись холить и беречь новый сад — и исполнили обещание…

С тех пор прошло много лет. На месте пустыни вырос богатый русский край, и старый семиреченский казак с благоговением произносит имя того генерала, который в сердцах не раз своею палкою гулял по его спине, вбивая культуру в камни и пески Средней Азии.

Когда глядишь теперь на то, как день ото дня оголяются от густых лесов красивые склоны величественного Алатау, как хищнически вырубаются леса, как часто непрактично расходуется драгоценная здесь вода, как пропиваются урожаи хлебов и преет и гниет на земле драгоценный апорт и великолепный дюшес, как станичный сход неумело выбирает себе атамана, невольно жалеешь о той магической палке, которая из песков и камней пустыни вызывала дивные парки, чудные фруктовые сады, поля люцерны, дающие по три укоса в сезон.

По Семиречью быстро растут школы. Они, быть может, дадут этому волшебному краю новый толчок в культуре. Малолетки, потешные ездили в Петербург, десятки инженеров исследуют богатые склоны Алатау, и если не с американской быстротою, то все-таки верными и твердыми шагами идет культура в эту житницу Туркестана.

Гостиницы в Верном все так же возмутительно грязны, а самый Верный пылен и вонюч, но появился телефон и тротуары — и когда на месте винокуренного завода Пугасова станет завод сельскохозяйственных машин, когда в праздник, вместо пьянства, будут спортивные игры и скачки — Семиречье догонит родную свою сестру — Америку.

К этому оно идет, мягко направляемое твердою рукою…

*Извиняюсь перед читателями и за простоту темы, и за изложение. Теперь, когда кровавые события разыгрываются на Ближнем Востоке, так мучительно тяжело чувствовать себя песчинкой, затерявшейся в пустынях Центральной Азии и читать телеграммы в газетах на 16-й день после событий. Темы буквально вянут под пером.

Верненский уезд, эта житница Туркестана, богат кроме того еще и поразительными красотами природы. Его часто называют Швейцарией Семиречья — сравнение в достаточной степени пошлое, избитое и неподходящее. Виды Семиречья совершенно непохожи на виды Швейцарии. Горы его более угрюмы, ледники больше и неправильнее, озера реже и меньше, и вся природа Заилийского Алатау какая-то неприглаженная, непричесанная, совершенно не похожая на покрытую дивными дорогами и дворцами-отелями, сверкающую красивыми городками природу Швейцарии. Там уже нет тайны природы, там природа послушный рабочий и слуга, кельнер в громадном отеле «Швейцария»; здесь же все полно тайны, здесь часто слышишь — «на этом месте людей и скот каждую зиму давит», давит, как мух, спускаемых с круч лесом.

К числу излюбленных верненскими жителями красот относится знаменитое на все Семиречье озеро Иссык.

В 45 верстах от Верного, в восточном направлении, по большой земской дороге, идущей вдоль Алатауских гор, лежит громадная богатая станица Надеждинская. Я попал в нее 11-го октября, возвращаясь с полевой поездки. Правильно разбитые улицы, арыки, шумящие прозрачной зеленоватой студеной водою по камням, беленькие домики, приземистая церковь — кораблем, составленным из кубов белого цвета с зелеными пирамидами куполов, деревья с черными стволами и ветвями, стоящие по улицам и в садах, и чудный вид на горы. Горы придвинулись здесь уже близко. Сначала зеленовато-желтые, округлые, покрытые увядшею осеннею травою, они обступают все теснее и теснее долину реки Иссык. Вся поросшая кустарником, дикою яблонью, собачьей ягодой, ежевикой, перевитыми ползучими растениями, опушенная боярышником, теперь, в октябрьское утро, вся в гамме желтых, зеленых, розовых, коричневых и черных тонов по каменистому ложу, белая от пены, студеным потоком с шумом стремится в долину река Иссык и сейчас же разбирается на множество уже менее шумных и говорливых ручьев-арыков.

Над первым рядом гор темными утесами, покрытыми густым еловым лесом, высятся старые горы. Вершины их уже не округлы, но поднимаются к небу отдельными пиками, суровыми скалами; обрывы и пропасти, ярко шлифованная временем черная порода, блестящие плоскости ясно видны в бинокль.

Это второй план пейзажа. Еще дальше стоят черные безлесные горы, прикрытые блестящею снеговою шапкою, сверкающею, как серебро. Глубокие долины заплыли там таинственными, тысячелетиями накапливающимися ледниками; из них торчат черные острые пики скал, образуя зубцы короны громадных ледников и ледниковых полей. Еще выше — голубое небо, по которому над горами нет-нет да протянется белое облачко курящейся метели. Внизу в станице Надеждинской тепло, даже жарко; а там лежат вечные льды, скаты гор, дремучие леса покрыты снегом, и еще чернее на фоне его кажутся черные пики и зубцы поросших еловым лесом гор…

Уже один этот вид манит приехать в Надеждинскую, чтобы полюбоваться горами и таинственною щелью Иссыкской долины.

12 октября после дождя, пролившегося ночью, я выехал верхом на Иссыкское озеро. От Надеждинской сначала на восток идет торная, наезженная телегами дорога. Вправо от нее на склоне гор то и дело попадаются маленькие домики под зелеными железными крышами, утопающие в садах: это водяные маслобойни и крупчатки. Вот спустились несколько ниже, стали попадаться камни, и вот по круглому булыжнику и сверкающей прозрачной воде перебрались на правый берег реки Иссык. Здесь дорога повертывает вверх по реке и вступает в долину. Когда мы выезжали из Надеждинской, вся станица была залита яркими косыми лучами утреннего солнца, а в долине был сумрак и холод ночи, и резкий холодный ветер дул по ней, заставляя кутаться в плащи. Некрутыми, наезженными подъемами дорога поднимается наверх и идет по холмам над рекою. Иссык здесь так шумит, что не слышно разговора. Обломки скал, большие камни, иногда целые скалы несколько саженей высоты соскочили с гор, упали, черные, на зеленую траву холмов и торчат тут и там, преграждая дорогу и заставляя ее извиваться то влево, то вправо. Внизу, на том берегу, видны ульи пчельников и те бесчисленные травы и цветы, которыми питались летом пчелы, чуются теперь в величавом макартовском букете засохших репейников и сухоцветов, тесно обступивших дорогу. Все больше кустов и деревьев. Дикие яблони растут по сторонам дороги, переплелись наверху черными ветвями и заставляют нагибаться под ними. Весною и летом уже одна эта горная дорожка по ущелью, заросшая целою гаммою зеленых тонов, покрытая гроздьями ароматных цветов, полная душистой малины, очаровательна и прекрасна. Конечно, теперь, осенью, когда вместо зелени торчат сухие листья да голые ветви, когда холодный ветер шумит между скал, когда в этой глуши и пустыне передумываешь отрывочные телеграммы, слышанные вчера в Верном о войне на Балканах, когда знаешь, что на шесть дней обречен скитаться по пустыне, где нет ни телеграфов, ни газет, где нет ничего живого, — эта пустынная дорога, по которой мы пробирались вдвоем с женою, верхом на своих кровных лошадях, производила удивительно яркое впечатление оторванности от всего мира и забытости.