Тяжелые времена ощущались во всем, но больнее всего они ударили по обитателям нищих окраин небольших городков, и в более удачные времена подчас не имевших работы. Дух бедности, затхлости и апатии был повсюду.

Чудесный мир Ив Синклер стал блекнуть и терять очертания по мере того, как материализовывался город, родной Кейт. Медленный, неотвратимый процесс умирания мечты был знаком ей. Это было как раз самым мучительным во всем том, что имело отношение к Ив Синклер, что делало ее собственную, реальную жизнь настолько отвратительно-невыносимой, что она только и мечтала о том, когда ей снова удастся попасть в кино, отправиться в страну воплощенных грез.

Наконец Кейт добралась до дома. Это была крохотная двухэтажная хибарка, с облупившимися ставнями, выцветшими шторами и скрипучей дверью. Кейт удивилась, почему раньше ей удавалось не замечать этого убожества. Тогда как теперь…

Она вошла через парадную дверь и оказалась на кухне. Мать, полируя палец на ноге, с увлечением болтала по телефону с одним из своих многочисленных приятелей. Она даже не обернулась, чтобы поприветствовать дочь.

Кейт открыла холодильник и налила в кружку молока. Затем пошла наверх.

Идти пришлось через общую комнату, заставленную обшарпанной мебелью (единственным намеком на уют были дешевые, вышитые серебром подушки с видами Ниагарского водопада), миновать массивный радиоприемник, стоявший вплотную к давно немытым окнам. Из него доносились звуки футбольного матча. В одном из старых, грубо сработанных кресел сидел ее отчим, которого она звала просто – Рей. Так же как и мать, он не обратил на девочку ни малейшего внимания. Отчим курил сигарету и потягивал пиво из бутылки, которую держал в руках. Одет он был, как всегда, в широкие бесформенные брюки и майку.

Собственно, Рей и не был ее отчимом. Это был эвфемизм, употреблявшийся матерью, чтобы скрыть тот факт, что он просто поселился у них вскоре после смерти отца Кейт, банковского служащего, человека доброго и спокойного. Он скончался от сердечного приступа пять лет назад, когда ему не было еще и пятидесяти.

Рей был лет на десять моложе отца Кейт и, как говорили некоторые женщины, хорош собой. У него были стройная фигура, оливковая кожа и блестящие черные волосы. Но его манера одеваться – покрой одежды, пестрые галстуки, ботинки и шляпы – изобличала дурной вкус и выдавала принадлежность их владельца к низшим слоям общества. Хотя Кейт и не питала к нему никаких родственных чувств и старалась общаться с ним как можно меньше, порой ей казалось, что она начинала понимать, почему мать выбрала именно его. В нем чувствовалось какое-то крепкое, мужское начало, которое, как ни странно, проявлялось в этих броских, кричащих, дешевых нарядах.

Молча, почти украдкой, Кейт проскользнула к себе наверх и вошла в комнату, крепко прикрыв за собой дверь.

На стенах не висело ничего, кроме большой афиши фильма с участием Ив Синклер, которую Кейт выпросила в прошлом году у владельца кинотеатра. Девочка быстро подошла к тайнику и вынула свои сокровища. Она пила молоко и перелистывала страницы журналов, вчитываясь в каждую крохотную подробность из личной жизни Ив, ее экранную судьбу, хотя она давно уже знала все это наизусть.

Как Кейт ни сопротивлялась, но реальный мир рассеял последние остатки сладкой иллюзии. Поневоле ей пришлось заняться делами. Она вынула учебники и стала делать уроки. Завтра ожидался своего рода экзамен по математике, и, кроме того, ей нужно было написать небольшой рассказик о том, как она провела лето.

Последнее задание очень испортило ей настроение. Надо сказать, Кейт ненавидела писать. У нее не было дара слова. Они выходили из-под пера неуклюжими, скованными чернильными зверюшками, немыми и бесплотными. Вложить чувства в слова ей было не легче, чем засунуть луну в спичечный коробок. Слова не имели к ее душе никакого отношения. Она жила в мире образов и впечатлений и редко с кем разговаривала, даже с самыми лучшими друзьями.

Дома она чаще всего молчала.

Матери не было до нее никакого дела, и с годами это стало особенно явно. Ирма Гамильтон думала только о себе. Дочь была для нее в лучшем случае обузой. Рей был приветлив с Кейт только во времена его ухаживания за матерью, как дамские угодники бывают вежливы с детьми предмета своего интереса. Но его совершенно не интересовало, что творилось в душе девочки, и как только он переехал жить к ним, он перестал замечать ее, словно вообще забыл о ее существовании. Кейт была этому даже рада, так как ненавидела Рея. Он весь был какой-то скользкий, сальный, от него разило табаком, потом и пивом. И еще – он был ленивым.

Целыми днями напролет он торчал дома, с банкой пива в руках, и ничего не делал. Но пару раз в неделю он надевал костюм и отправлялся в город «на дело», как он утверждал, но какая-то томность и апатия, сквозившие во всем его поведении, показывали, что он не работал. Мать подозревала, что Рей отправлялся к своим подружкам, и часто устраивала ему по этому поводу сцены.

Оба они частенько бранились из-за денег. Временами, под влиянием обильно выпитого алкоголя – мать пила джин при каждом удобном случае, как только могла себе это позволить, и пиво – все остальное время, – это выливалось в серьезные скандалы. Тогда она вдруг начинала пронзительно кричать на него, называя «проклятым бездельником», «подлецом» и «дешевкой». Иногда вопли сопровождались оплеухами, и Кейт приходилось закрывать уши руками или подушкой, чтобы не слышать этой мерзости.

Но в конце концов между ними воцарялось что-то вроде согласия, унылого и кислого. Кейт слышала, как они поднимались к себе наверх, в спальню, и закрывали дверь. Затем следовала долгая тишина, переходившая в визг кроватных пружин и приглушенные стоны. В эти минуты Кейт хотелось только одного – провалиться в тартарары или бежать куда угодно, хоть на край света.

Когда она хотела забыть о них, то думала о своем отце. Его фотография стояла у Кейт на туалетном столике. Иногда девочка подолгу вглядывалась в дорогое лицо, изо всех сил пытаясь представить, как он выглядел в жизни.

Ей уже было трудно вспомнить, но где-то в глубине души жил его образ, тихий и светлый. Она словно видела себя сидящей на отцовских коленях, пока он читал газету, и, казалось, ощущала тепло обнимающих ее рук и живота, касавшегося крошечной спины. Он бормотал вслух, читая статью за статьей, и слова «ассамблея», «комиссия» (и многие другие, смешные и непонятные) стали ее знакомцами, как диковинные игрушки для взрослых, которые, устав скакать по строчкам, вдруг невзначай забрели в ее маленький, уютный мирок.

Это было так забавно, она так остро ощущала близость отца, что даже теперь, через несколько лет после его смерти, она не могла заставить себя взять в руки газету. В сущности, именно от этого слова и стали казаться ей чужими, враждебными. Они словно были из того мира, вернуть который ей было не под силу, но тоска по нему наполняла все ее существо незатухающей болью.

Она вспоминала, как отец купал ее, когда она была еще совсем малышкой, надевал на нее чудесные, почти кукольные одежки и слушал ночную молитву, произнесенную нетвердым детским голоском. Странно, но она почти физически ощущала близость отца, словно его руки утирали ей слезы, целовали маленькие порезы и ранки, тогда как живая мать была далекой и бесплотной, будто призрак.

Кейт до сих пор поразительно ясно помнила тот миг, когда она, лет трех, вбежала из ванной в комнату к родителям голышом, смешно размахивая руками. Мать ее побранила, но отец взял на руки и сказал: «Ну, ну, Кейти… У тебя будет еще уйма времени побыть очаровательной девушкой, все еще впереди. А теперь быстренько надень пижаму».

С тех пор как папа умер, никто не называл ее Кейти. Мать вообще редко упоминала ее имя и относилась к девочке с враждебной отстраненностью, без малейшей теплоты. Всецело поглощенная собой, она была озабочена только своей внешностью – укладывала волосы, наносила макияж или же болтала по телефону. Для дочери у нее времени не было.