А люди бредут через пустыню пешком под обезумевшим солнцем. Они потеряли свой скот, для которого нет корма, покинули родные места, двинулись в путь в поисках воды и пищи.

Снижаемся, заметив облачко пыли. На машине догоняем кочевников.

Несколько десятков африканцев, в основном старики и старухи, медленно идут по раскаленному песку, не обращая на джип никакого внимания. У них остались два тощих верблюда. Сидящий за рулем Нгоро, сотрудник министерства информации, что-то кричит идущему впереди высокому старику в цветастых тряпках. Тот не отвечает.

— Туареги, — говорит Нгоро, — очень гордый народ.

Я беру крупный план. Лицо старика похоже на кусок горы. Водопады времени прорубили на нем глубокие складки. Солнце высушило, побелило бороду. Глаза устремлены за горизонт.

— Их было пятьсот, а осталось, видите, сколько… — Нгоро повернулся ко мне. — Вы, мистер Бари, снимаете, возможно, последних туарегов. Племя погибает, детей уже почти нет…

— Что они едят?

— Толченую кору и листья… Кожу палаток…

Я протянул вождю флягу с водой. Проворная женская рука схватила ее, спрятала под одеждой. Старик прошел мимо, не останавливаясь.

Нгоро что-то объяснял кочевникам, указывая на восток.

— Там лагерь для беженцев, — сказал он. — Три дня пути. Там есть колодец.

Внезапно небо стало тускнеть, из бледно-голубого превратилось в грязно-серое. Ударил в глаза, захрустел на зубах песок. Приближался пустынный смерч. Джип развернулся, направился к видневшемуся вдалеке вертолету. Туареги медленно скрылись в тучах пыли.

Фары с трудом пробивали летящий песок. Видимость приближалась к нулевой. Машина остановилась.

Не знаю, сколько прошло времени, пока стало снова светлеть. Начали откапывать колеса. Песок был всюду — покрыл сиденья, наполнил карманы, сыпался из складок одежды.

Летчик включил мотор, мы сориентировались по звуку, подъехали к вертолету.

С высоты было видно, как голое плато захлестнули волны песчаного прилива. Одна безжизненность сменилась другой.

— Почему вы не перебрасываете людей на вертолетах? — спросил я Нгоро, помня, что он чиновник нового министерства.

— У нас слишком мало машин. Не хватает для подвозки медикаментов и продовольствия. Впрочем, — Нгоро смутился, махнул рукой, — лекарств тоже очень мало.

— Но ведь здесь, — я указал вниз, протыкая пальцем пески, — здесь все есть! Стоит только продать, и у вас будут продовольствие, техника, больницы.

Нгоро покачал курчавой головой.

— Вы видели вождя туарегов? — твердо сказал он. — Он дойдет сам… Кто выживет — победит!.. А нефть нужна нашим народам. Мы сами будем строить! — Мой маленький спутник дерзко смотрел мне в глаза.

Чем-то напомнил он мне сына. Я сам! — такой же упрямый и простодушный. Я улыбнулся.

— Скоро здесь будут сады и поселки! — Африканец радостно улыбнулся в ответ. — Приезжайте и увидите!

В тот момент я почти поверил мечтам Нгоро. Но уж слишком безнадежно безжизненной была его земля. От лунной поверхности ее отличало лишь отсутствие кратеров. Чем дольше я наблюдал землю Сахеля, тем более подробно вспоминал рассказ Боби о безжизненной земле Вьетнама. Только здесь жизнь, всяческое ее проявление уничтожало слепое к людскому горю светило; там же — люди.

«Косилка маргариток» была чистой, почти аристократической работой для американцев. Заметь это, Джон, — жестко чеканил Боби. — Ну, что мы, в конце концов, сжигали? Отдельный лес. Каучуковую плантацию. Банановую или манговую рощу. Фруктовый сад. И — только! В радиусе до километра полностью и на площади в восемьсот гектаров — весьма заметно… Но за нами — ты не военный человек, Джон? — за нами летела саранча…»

Я человек не военный, но прекрасно представляю крылатую двуногую саранчу. Все оставшееся живое зеленое пространство подвергалось обработке сверху ядохимикатами, закупленными Пентагоном в Европе. Концентрация ядов, которыми травят обычно вредителей полей, была увеличена в двадцать пять раз. Погибли леса, рисовые заросли, птицы, рыбы, женщины, старики, дети.

«Ты не думай, что я хочу объявить что-то сенсационное! — слышу я голос моего чикагского приятеля. — Мы воевали с флорой, понимаешь — с флорой. А все остальное меня не касается».

— Что же тогда, по-твоему, флора? — спросил я.

— Ну, это природа в целом, — уточнил Боби.

— Больше не имею вопросов.

А он рассказывал, как внизу орудовали «пожиратели джунглей». Это военно-инженерные войска с тракторами, оснащенными стальными ножами. «Римские плуги» срезали всю растительность вдоль военных дорог, а назывались они «римскими» потому, что были произведены в американском городе Риме штата Джорджия.

«Если бы я знал, кто их изобрел, то после войны попытался бы побрить бульдозером эту римскую фирму… И не только я. У всех нас было такое настроение».

Я понимал Боби прекрасно.

«Пожиратели джунглей» трудились внизу, а наверху готовились операции с другими кодовыми названиями. «Поп-ай» — это самолеты в новой для себя роли воздушных сеялок: самолеты резвятся в облаках, сеют и сеют кристаллы. «Поп-ай»! — сгустились над городом тучи, хлынул дождь, разогнал демонстрантов быстрее, чем слезоточивые газы… «Поп-ай»! — и ливнем снесено в реку несколько деревень вместе с жителями… «Поп-ай»! — и полились кислотные дожди…

А вслед за первыми опытами — грандиозная затея в долине Красной реки: водопады воды с небес, искусственное наводнение…

Исковерканная земля — выжженная напалмом, протравленная ядами, изрешеченная воронками, заболоченная ливнями — долгие годы приходит в себя. Смерть слишком часто парила над этой страной, слишком много оставила ран и шрамов. Впервые во Вьетнаме велась война на тотальное уничтожение природы и человека.

— Оружие Зевса — так называлась в секретных бумагах климатическая война. Запомни эти слова, Джон, — сказал мне Боби, проклявший свою боевую юность.

Я представил статую Фидия: бога-гиганта, распоряжавшегося судьбами людей. Когда-то мы с Марией пытались встретиться с Зевсом у подножия Олимпа. Как давно это было…

— Эсхил осудил Зевса, — заметил я, — считая его неограниченную власть беззаконной.

— Эсхил не представлял наше время, — пробурчал шеф. — Зевс — мальчишка перед Пентагоном, а его молнии — спички в сравнении с ракетами. Это так, историческое сравнение, старина…

Ночью из сахальской пустыни я вызвал Аллена, поболтал с ним, рассказал, чем занимаюсь.

— Не нравится мне это, Жолио, — заметил Аллен. — Береги себя.

— Я здесь гость — приехал и уехал. Детей жалко, Вилли.

— Детей всегда жалко. Вот что, Жолио, измерь-ка рентгеновское излучение солнца. А я взгляну со своей высоты. Есть кое-какие подозрения…

— Хорошо.

В соседней палатке спал, свернувшись калачиком, Нгоро. Ему снились сады и луга.

Вечером мы заехали в первую попавшуюся на пути деревушку. Нгоро обошел хижины. Младенцы до двух лет умерли. Более половины детей болели корью. Врач был три недели назад. Крестьяне доедали семена, которые власти раздавали для посева.

Нгоро дал радиограмму в центр: «Положение стабилизируется». Когда я его спросил, что это значит, он серьезно ответил: «Мне надоело давать бесполезные депеши: «срочно требуется». В центре поймут правильно: положение стабилизируется, потому что все, кому угрожает смерть, скоро умрут».

Аллен, услышав от меня эту историю, решительно произнес:

— На следующем витке я займусь анализом атмосферы над Сахелем… Как там Мария?

Я опешил от вопроса. Значит, он не слышал, даже не подозревает?

— Ничего, — сказал я тихо.

— Привет ей!

— И тебе…

До рассвета ворочался на солдатской койке в душной ночи, думал об Эдди. То, что он пробудился к жизни, замечательно, но опять выбрал странное увлечение. Гигантский гоночный автомобиль, куда вкатывалась коляска, автомобиль в окружении черных мотоциклистов, не соблюдавших правил движения, наводил страх и тоску на всю округу. Соседи, знавшие Эдди, понимали, что парень мечется от внутренней боли, но кто из водителей хотел, чтобы его малолитражку насквозь пробил заостренный, как зуб, бампер «бешеного Эдди».