Загадочное морское привидение махнуло зеленой клешней. По знаку старпома мы с адмиралом вернулись в рубку. Грос мгновенно стал властным командиром подлодки, надев китель и адмиральскую фуражку.

Лодка стремительно опускалась вниз, и чей-то голос монотонно отсчитывал глубину. Сто футов — исходная позиция.

— Готовность ай-эс-кью! — приказал Грос в микрофон, что означало боевую готовность. Он повернулся ко мне. — Теперь пройдет всего тринадцать минут.

— Сколько ракет вы пошлете? — Я фиксировал камерой каждый жест, каждое слово командира.

— Две.

— Надеюсь, не с боевыми зарядами?

— Даже если бы я сейчас сошел с ума, у меня есть два помощника, которые контролируют операцию… — Он представил двух старших офицеров.

Помощники, стоя спиной к будущим зрителям, весьма выразительно возились с сейфом. Из сейфа они извлекли ключ старинной формы. Командир вставил ключ в крышку железного ящика, висевшего на стене, и открыл его.

Все это напомнило мне сцену из книг Стивенсона.

Ящик был пуст. В нем зияли отверстия электрической розетки.

— Ракетная часть, запуск разрешаю! — командует Грос.

Мигают на пульте зеленые лампы, сигналя командиру о напряженной работе команды. Эхом доносятся исполнительные команды: «Старший группы, проверить первую ракету!.. Проверить вторую!..» На телеэкране видно, как, обнажая горловину шахты, открывается огромный люк… Итак, чтобы уничтожить половину человечества, достаточно для начала трех сумасшедших.

Остаются считанные секунды до пуска. Грос достает из личного сейфа кольт сорок пятого калибра. Точнее — красную, из тяжелой пластмассы, с крупной насечкой для уверенного захвата, рукоять кольта. Красную — значит боевую; черная — тренировочная — остается в сейфе. Вместо дула — шнур с вилкой для включения в сеть.

Экипаж затаил дыхание: командир воткнул вилку в розетку. Мигание ламп подтверждало: электрическая цепь подлодки, наподобие гирлянды рождественских лампочек, почти замкнута, готова включить двигатели ракет.

Грос подмигнул в глазок камеры, нажал пуск. Курок щелкнул отчетливо.

Раз! — и чуть дрогнул пол, ушла из шахты ракета.

Два! — и вторая ракета набирает над морем высоту.

Два мощных заряда взрываются в центре тайфуна, сея тонны йодистого серебра. Над «Камиллой» сгустились тучи, водопады обрушились в напряженно-пустынный «глаз бури», который мы недавно наблюдали. Казалось, ураган осел, снизил скорость. Через три часа разведочные самолеты доложили, что «Камилла» стремительно набирает прежнюю силу, заметно увеличивая свой бег; однако движется в противоположную сторону — к Центральной Америке и Вест-Индии.

— Как говорит мистер Бари, снимавший этот репортаж, — заявил в заключение командир Грос, — Америка может спать спокойно. «Камилла» не состоялась, катастрофы не будет. Ни у кого из вас не улетит больше теща!..

Я не завершил репортаж о Камилле», выдал его в эфир без надлежащей концовки, единственный раз в жизни пренебрег правилами «честной игры» журналиста и сразу же поплатился своей репутацией.

Надо было лететь в Панаму, Никарагуа, другие страны, на которые обрушился ураган. А я летел в Чикаго, где начинался судебный процесс над террористами «чертовой дюжины».

Америка благословила военно-морской флот, избавивший страну от лишних переживаний, и тотчас забыла о них.

Центральная Америка проклинала «Камиллу», «Персея», адмирала Гроса и всех на свете янки. Ее можно было понять: за что такие испытания для народов малых стран! Фигурировала история с пятьюдесятью постояльцами одного старого, крепкого, как Бастилия, островного отеля: в честь игры необузданной стихии они решили дать вечеринку на большой веранде над морем — к началу празднества всех жителей отеля, среди которых было немало американцев, уже не существовало.

Газеты ехидно комментировали репортаж с подводной лодки, изображая меня чуть ли не ставленником Пентагона: вот, мол, представил такого симпатичного интеллектуала Гроса, обещал, что катастрофы не будет, а в действительности страдают невиновные. Некоторые задавались более серьезным вопросом: стоит ли вообще укрощать ураган, если его поведение непредсказуемо?

Один Аллен не ругает меня.

Он ворчит со своих высот:

— И так было ясно, что он пойдет в сторону Центральной Америки. Панама отказала в военно-морской базе… Значит, Панама пострадала крупно. Никарагуа национализировало имущество компании — так же и с Никарагуа… Остальные — для острастки! Понял, Жолио? Я почти нащупал систему!.. Ты делай свои выводы… Как там насчет Марии?

— Я лечу в Чикаго на судебный процесс…

— Я все знаю, — хрипит в динамике голос Аллена.

Он знает о гибели Марии.

— Какая информация об этом типе из «Айвенго», Джон?

— Вилли, Вилли! — позвал я друга, напомнив ему, что он нарушает конспирацию переговоров.

— Извини, Жолио. Слушаю!

— По предварительным данным, согласен на обвинение в неумышленном убийстве, если приговор не превысит пятнадцати лет.

— Подонок! — Аллен выругался. — Плюнь на него, ищи зачинщиков. Как Эдди?

— Он тоже собирается в Чикаго.

— Держись молодцом!.. Привет Эдди и… Марии!

— Привет тебе.

Я опоздал на час. Всего час назад у здания старого чикагского суда решилась судьба «чертовой дюжины». Когда я подъехал к массивному дому, лишь кучка зевак обсуждала недавнее происшествие, да полицейские измеряли расстояние между поверженным тюремным фургоном и стоявшей неподвижно длинной черной машиной с видневшимися издали буквами наискосок: «ЭДДИ».

Я сразу понял: все, что я вижу, натворил Эдди.

Подбежал к полицейскому.

— Я — Джон Бари!.. Что здесь произошло? Где водитель этой машины?

Он медленно обернулся, оглядел меня с головы до ног.

— А-а, Бари. — Взял под локоть. — Поехали.

Мы очутились в госпитале. Человек в белом халате объяснил ситуацию. Эдди в реанимации, состояние — неопределенное. Я видел его несколько минут — белое лицо среди бинтов, простыни, беззвучно работающие приборы. В голову залезла идиотская мысль: «Он сделал свое дело, он отдыхает». А чем могу помочь ему я — отец? Без матери — ничем! Если бы даже я оказался в тот момент на площади перед судом, и то — ничем!

В безвоздушном коридоре госпиталя возник человек в полицейской форме, сел рядом со мной. Он сидел час или два — не знаю, сколько времени, пока я не пошевелился, не узнал окончательно Боби.

— Что случилось, Боби? — спросил я и не услышал собственного голоса.

— Они сами виноваты — твой сын и Гастон Эрве. Ты не обижайся, Бари, на моих ребят. Дело сделано так профессионально, что никто не успел выстрелить в шину.

Приятель Эдди лежал в соседней палате. Он пострадал меньше и давал показания.

Эдди заранее перегнал в Чикаго свою машину, прилетел сам. В Большом Джоне они встретились с Гастоном, разработали подробный сценарий. Эдди твердил, что «чертова дюжина» — эти проклятые чернолицые, чернорукие убийцы его матери — должны быть наказаны.

Телевидение вновь развернуло ажиотаж вокруг предстоящего процесса. Комментаторы твердили, что в обвинительном заключении отсутствует пункт об умышленном убийстве пассажиров такси, тем самым будоража злобное воображение обывателя. Писатель Джеймс Голдрин в интервью чикагскому отделению Эн-Би-Си доказывал, что его молодые соотечественники — жертвы существующих порядков, испорченных нравов страны и всего капиталистического строя, они вообще ни в чем не виновны. Телевизионщики как бы нарочито били по воспаленному сознанию двух юношей, приближая трагическую развязку.

Мальчишки рассвирепели: «Ну, мы сами сделаем то, что требуется!..»

Позже, оценивая всю свою работу, я неожиданно для себя вдруг взял и скомкал всю свою прожитую жизнь, просто выбросил ее в мусорный ящик. Я, который считал себя независимым репортером, чем отличался я от телевизионных гангстеров, терроризирующих зрителя, держащих его в постоянном нервном напряжении? Все эти ежедневные происшествия — убийства, ограбления, насилия, кошмары — подаются телевизионными компаниями как единственно правдивая история общества, как сущая суть человеческой жизни, ее фаталистический итог: «Убей! Заткни ему глотку! Вырви язык и глаза! Кишки намотай на кресло! Заморозь, разморозь и пожарь на огне! Истолки в порошок и развей по ветру!.. Ну, что смотришь, бестолочь? Не хватает решимости — убить, разлюбить, позабыть, растолочь в порошок и пустить по ветру?!» Разве не в этом смысл всей правдивой, оперативной, нескончаемой, как карусель, жесточайшей по форме и духу телепродукции Америки, без которой не могут жить ни минуты миллионы американцев?