– Может быть – с эшелоном? – полуспрашивая, почти предлагая, сказал Пастухов.

– С воинским эшелоном? Это – дело начальника эшелона. Я ничего не могу. Поезжайте на Саратов.

– Мне надо на Балашов, а вы предлагаете Саратов.

– Саратов или Пенза, – сказал начальник равнодушно и приподнял руку, чтобы показать, что хочет идти и просит посторониться.

– Из Пензы я приехал, – возразил Пастухов, не двигаясь с места, – зачем же мне возвращаться? Это странно и… несерьёзно. Мне нужно в Балашов. У меня семья. Я сижу на вашем вокзале сутки… а у вас даже кипятка нет.

– Ничего не могу. Хотите Саратов? – повторил начальник и, вскинув мёртвые глаза на Пастухова, подвинулся, чтобы обойти его стороной.

Тогда скучившиеся солдаты, которые ревниво слушали разговор, начали опять выкрикивать, перебивая друг друга:

– Товарищ начальник! Товарищ начальник!..

Пастухов снова преградил ему путь и сказал упрямо, сдерживая раздражение:

– В конце концов отвечаете вы за свои слова или нет? Вы два раза обещали отправить меня с семьёй на Балашов. Вы сами сказали.

– Ну и что же, что сказал? Путь заняли эшелоны, понимаете? Можете вы это понять? – оживая от усталого безразличия, воскликнул начальник.

У Пастухова дёрнулась щека.

– Потрудитесь не подымать тона, – сказал он тихо.

– Разрешите пройти, – громче выговорил начальник.

– Прошу вас не кричать, – сказал Пастухов, не уступая дороги.

– Никто не кричит. Разрешите пройти.

– Прошу вас дать мне возможность говорить с начальником эшелона.

– Это – ваше дело. Позвольте.

– Э, да кончай, ладно, – прозвенел неожиданно лихой голос. – Разбубнился! Подумаешь!

Молодой солдат в накинутой на плечи шинели и с объёмистой сумой в руках надвинулся на Пастухова из толпы. В стальных, немного навыкате глазах его играло весёлое и хитрое безумие. Он держал высоко крупную светловолосую голову, увенчанную сплюснутой в блин фуражкой, и белые, необычно для молодых лет мохнатые брови его ходили вверх и вниз торжествующе страшно.

Пастухов попробовал отстранить солдата, но он напирал, быстро перекатывая глаза с начальника на людей и назад, на Пастухова.

– Подумаешь! Я – Пастухов! Отыскался! Я тоже не верёвками шит, не лычками перевязан! Я, может, Ипат Ипатьев, раненый воин. А терплю! Сказано дожидай – я дожидаю. А то, ишь ты: я – Пастухов, подай мне Балашов!

– Брось, – сказал солдат постарше, расплывчато, как будто лениво, но смышлёно улыбаясь, и примирительно тронул молодого за локоть.

– Нет, не брось, погоди! У меня хоть и один зрачок, а я востро вижу, чего ему на Балашов захотелось! На юг, барин, метишь податься? К белым генералам под крылышко? Я раз-би-ра-юсь!

– Я не барин, у вас нет оснований со мной так говорить, – произнёс Пастухов увещательно, как старший. – А вопрос – куда мне ехать, я надеюсь решить без вашего участия.

– Ловкий, – ещё более лихо и раздражённо вскрикнул солдат. – Теперь без нашего участия ничего не решается, если желаете знать.

Поднявшийся с пола Дибич был прижат людьми вплотную к спорщикам. Он видел, с каким самообладанием пытался Пастухов не потерять внешнего достоинства и как от этих усилий достоинство переходило в напыщенность и разжигало любопытство и подозрительность толпы. Все были замучены бесплодным ожиданием поездов, томились, изнемогали от скуки. Скандал обещал рассеять тоску. Охранник вяло помахивал винтовкой, чтобы дать выход начальнику станции. Вдруг сзади кто-то пробасил:

– Проверить его, что за человек он есть!

– Мы проверим! – воодушевился солдат. – Проверим, чего он задумал искать в Балашове!

– Что вы пристали? – сказал Дибич. – Человек едет с семьёй, никому не мешает.

– А ты что? С ним заодно?

– Кто вам дал право говорить всем «ты»? – набавил голоса Дибич.

Солдат окатил его оценивающим взглядом, сказал полегче, но по-прежнему задорно:

– Из офицеров, что ли? Недотрога.

– Из офицеров или нет – вы не имеете права грубить.

– А какое твоё право меня учить?

– Право моё – год фронта! – закричал Дибич на неожиданной и нестерпимой ноте. – Право моё – два побега из плена! Я своё право добыл в немецких лагерях! В немецкой крепости!

Воспалённые ячменями веки его потемнели до гранатовой красноты, он стал быстро и туго растирать руки, сжимая их поочерёдно в кулаки – то правую, то левую, как будто с нетерпением готовясь к рукопашной и удерживая себя из последней силы. Солдат тоже крикнул, вращая выкаченные безумные глаза:

– Ты что визжишь? Кто я тебе, что ты на меня визжишь?

– Брось, Ипатка, брось! – опять потянул его за рукав пожилой солдат.

– Нет, врёшь! – расходился Ипат. – На-ка, держи! – Он ткнул ему в руки свою пузатую суму и тотчас схватил за локоть охранника: – Веди, товарищ, к начальству, веди всех! Там разберутся.

– Проверь их обоих! – снова раздался бас.

Толпа уже гудела, перехватив и раздувая спор, – каждый сыпал в одну кучу всякого жита по лопате. Охранник отмахивался – ему хотелось, чтобы все разошлись по местам, – но солдат понукал его, и народ шумел. Внезапно пронёсся грудной женский голос:

– Саша, сейчас! Я с тобой! Не ходи один!

Анастасия Германовна расталкивала людей, пробираясь к Пастухову. Он разглядел её через головы. Бледный, затвердевшими, точно на холоде, губами он бросил ей небрежно ласково:

– Ничего не случится. Глупости. Ступай к Алёше.

Он обернулся к охраннику:

– Идёмте, – и пошёл первым, так решительно, что народ расступился.

В пустой узенькой комнате, около застеклённой двери, за которой виднелась платформа, сидел человек в штанах галифе и читал брошюрку. Он поглядел на вошедших, заложил страницу обгорелой спичкой, расставил ноги.

– Кто такие? – не спеша спросил он охранника.

– Шумят.

– Они вот, товарищ, желают на Балашов, – молодецки сказал Ипат, указывая отогнутым большим пальцем на Пастухова и затем поворачивая палец на Дибича, – а вот будто из германского плена берет их под защиту. Народ сомневается.

– Вы что же – народ? – спросил товарищ.

– Народ, – серьёзно ответил солдат. – Прежде Томского полка, третьего батальона, двенадцатой роты ефрейтор Ипат Ипатьев. В Красной Армии добровольно. Был в боях. Отпущен по ранению.

– Куда ранен?

Ипат поднял взор на потолок, выпятив шарами голубоватые белки, и, так же как показывал на Пастухова, крючковатым большим пальцем ткнул себе в левый глаз:

– Осколочек угодил под самый под зрачок, отчего произошла потеря зрения на полный глаз. Вот это место, вроде крохотного опилочка.

– Ну, выйди, если понадобишься, позову, – сказал товарищ.

Шагнув к столу с постеленной на нём общипанной по краям газетой в кляксах и писарских задумчивых росчерках, он вытянул из кармана галифе большой, как наволочка, атласный кисет, раскатал его, отщипнул кусочек газеты на столе и принялся медленно скручивать цигарку.

– Запалок нет? – спросил он охранника.

– Спалил все как есть.

Пастухов зажёг спичку. В её свете строго кольнул исподлобья пожелтевший взгляд товарища и потух вместе с огнём.

– Документы.

Пастухов достал бумажник. Дыша тягучим дымом на развёрнутую важную бумагу, товарищ внимательно читал. Народный комиссар по просвещению удостоверял, что известный писатель-драматург Пастухов отправляется с семьёй на родину своей жены, в Балашовский уезд, и обращался ко всем учреждениям и местным властям с просьбой оказывать ему в пути всяческое содействие.

– Закурить не угостите? – попросил охранник.

– Что там у них вышло? – не отрываясь от чтения, проговорил товарищ и подвинул кисет.

– Требовают от начальника посадки. А сказано, посадки не будет.

Товарищ сложил бумагу, не торопясь глянул на Пастухова:

– Начальник станции не бог.

– А кто же бог? – чуть улыбнулся Пастухов.

– Бог нынче отменённый, – с удовольствием протянул охранник, подцепив добрую щепоть махорки.

– Вы зачем же хотите в Балашов?