И всё же не хотелось верить, что это наша Малика — при чём тут мирные люди, старики, дети? Или всё-таки «при чём»?

Правда, наши с Петровой родители тогда здесь уже не жили, потому что уехали искать свои «древности» за границу — здесь их научные раскопки уже никто не финансировал. А потом родители и вовсе туда переселились, только присылали нам поздравительные музыкальные открытки — в дни рождения и на новый год.

Называлось это «утечка мозгов».

Нашу «великолепную семёрку» мне удалось почти всю разыскать, но лучше бы я этого не делал. Янис из Даугавпилса со мной разговаривать не захотел, сказав, что я — оккупант, что у него теперь «открылись глаза». Сообщил, что с большим удовлетворением участвовал в уничтожении советского локатора на их ныне суверенной территории, а теперь собирается вступать в НАТО. И вообще всех русских «в гробу видал». Я в ответ заявил, что мало их, «псов-рыцарей», топили наши в Чудском озере. В общем, обменялись.

Василь с Карпат и Кристина из Львова тоже собирались в НАТО, а я в ответ решил, что пора и мне переходить с автомобилей на ракетоносцы. Объединиться с Олесем из Белоруссии, который стал физиком-атомщиком и ярым антинатовцем, а также с китайскими и северокорейскими братьями, с Саддамом Хуссейном и с Фиделем Кастро — и вперёд! Я не ожидал, что могу так разозлиться и что могут друзья в одно мгновение стать тебе заклятыми врагами, которых ну прямио хочется с лица земли стереть! И испугался сам себя.

В общем, совсем не нравилось мне это царство, которое друзей делало врагами, где у всех «хата с краю», а зимой снегу не выпросишь, где «гони монету, или меня нету». Где убивают время на тусовках и в сомнительных заведениях, ведут лицемерные «разговоры в пользу бедных», а бедные в результате «кладут зубы на полку». Где называют чёрное — белым, и умные едят объедки.

Где «все на одного, один на всех».

Однако постепенно мы стали привыкать к такой жизни и перестали задумываться, на Куличках оно или «в истории» — какая, в общем-то, разница, если ничего нельзя поделать? Надо просто жить, как все, раз уж так получилось и не знаешь, как отсюда выбраться.

Но чем более мы привыкали, тем сильней тосковали иногда о чуде, — чтоб появилась, как тогда, в нашей темнице Правда и вывела за руки в то лето 72-го. Где наши палатки, горит костёр, где плещется внизу море, в котором отражаются огоньки белого курортного города и прогулочных катеров, где встаёт из-за горы полная луна, а мы, дети разных народов, уписываем из общего котелка кашу с тушонкой и поём про звезду Альтаир. Где впереди перед школой ещё несколько замечательных дней отдыха на турбазе и вся замечательная жизнь.

В общем, вывела бы в «Светлое Будущее». Мы тогда не совсем представляли, что это такое — просто знали, что будем спокойно, дружно и счастливо жить в нашей огромной и «самой-самой» стране, где мы «повсюду дома». Где Качалкин с Янисом будут создавать для всех «самые-самые» самолёты, Керим из Казахстана — строить города-сады в Заполярье, Тимур из Душанбе прославит смтрану на мировых музыкальных конкурсах, а примкнувшая к нам Петрова придумает для человечества средство от старости…

Но Правда и не думала появляться. Вкалывать приходилось всё больше, чтобы одолеть конкурента Сидорова, придумывать всё новые рекламные ухищрения для покупателей. Всё чаще приходилось иметь дело с горами документов и бумажными нулями на личном счету. Чем больше нулей, тем лучше. Почему «лучше», я не знал, потому что всё меньше оставалось свободы, здоровья и желания этой свободой пользоваться. Всё меньше оставалось времени жить, я лысел и старел, и непонятно было, что в старости-то с этими нулями делать? Когда совсем отпадёт охота «вдоль по Африке гулять, фиги-финики срывать», обменивая нули на деньги — нуль, он ведь и в Африке нуль.

Но, как и все вокруг, как и Сидоров, остановиться я уже не мог и переводил свою жизнь в эти нескончаемые нули.

В общем, приехали. То нулям служи, то трясись от страха, что их потеряешь, сохни от тоски зелёной из-за постылой этой жизни… А сбежать можно лишь в объятия матушки Лени вслед за Петровой, где я целыми днями лишь ел и спал и не мог себя заставить даже глаза открыть и поговорить по сотовому о неотложных делах. А Сидоров потирал руки и меня объезжал. Потом сам Сидоров от переутомления впадал в депрессию, а я просыпался и объезжал его.

Время от времени мы устраивали разборки — с ним и другими конкурентами, а потом я и Сидоров решили объединиться в концерн, чтобы прочих конкурентов задушить, владеть ситуацией и ценами на рынке.

Но едва вроде бы уладилось с Сидоровым, — Петрова захандрила. Забросила свои помады-наряды, перестала ходить на тусовки и тягаться со Стакашкиной. О чём-то часами думала, молча сидя у камина, а потом попросила у нашей горничной-завуча Марии Петровны длинную чёрную юбку, повязала платок и отправилась на исповедь в церковь. Пришла домой заплаканная, а назавтра уехала в монастырь к какому-то святому старцу. Оттуда вернулась спокойная, даже повеселевшая, попросила у меня прощения, что меня всю жизнь пилила, и поведала, что старец повторил ей сказанное Правдой. Мол, Правда не знает Тайны, она знает лишь, что дважды два — четыре, и другие не требующие доказательств факты, поэтому нечего нам её ждать и искать, а искать надо Истину, — только Истина знает Тайну и может нас спасти.

Ещё старец сказал, что так как мы утратили Тайну, то живём теперь по Лунным часам, отсчитывающим тьму. И что единственный способ спастись — перевести время тьмы на солнечное время Света. Но так как многим нравится жить по Лунным часам и каждый волен выбирать, в каком времени ему пребывать, то спасти всех невозможно. Просто надо установить время собственной жизни — солнечное или лунное — в соответствии со собственной совестью.

Потом Петрова сказала, что, в соответствии со своей совестью, она собирается начать новую жизнь, то есть забирает из нашего бизнеса свою долю и будет строить на неё бесплатные больницы, столовые для бедных и детские дома.

Мы с Сидоровым сказали, что это совершенно невозможно, потому что у нас вся наличность в обороте, что Петрова нас разорит и погубит всё дело. На что Петрова ответила, что лучше загубить дело, чем душу. В конце концов, я с ней, в общем-то, согласился, потому что моя совесть тоже была на её стороне, и даже радовался, что Петрова пошла вразнос и поступает по-своему.

И тогда, совсем как у Лермонтова в «Маскараде», кто-то на благотворительном вечере подсыпал Петровой в мороженое яд, — это потом мне сообщил врач. А Петрова съела двойную порцию и не заметила, — она ведь так любила мороженое!

Доказать потом ничего было нельзя — хрустальные вазочки сразу же собрали и вымыли на кухне. А Петрова через два часа вдруг побледнела и упала замертво.

В гробу моя Петрова лежала как живая и очень красивая, будто улыбаясь мне из своего иного измерения, — мол, всё равно я вырвалась из этого тёмного царства и теперь свободна. И никто ничего плохого мне больше не сделает, ни в какую ловушку не заманет…

Я с горя сам чуть не умер и всех подозревал. В первую очередь, конечно, Сидорова, хоть тот и клялся, что невиновен, и всех подряд. Врагов у нас было достаточно, настоящих друзей не было вообще, а завистников — пруд пруди. В общем, я всех подозревал и всех ненавидел.

На похороны Петровой приехали наши родители и дети из-за бугра — Петрова младшая и Качалкин младший. Оба претендовали на долю Петровой в бизнесе. Качалкин младший сказал, что больше не потерпит никаких утечек капитала и покончит со всякими материнскими богадельнями. А Петрова младшая заявила, что да, надо строить не богадельни, а баррикады, и отстреливать таких загребущих буржуев, как её брат, отец и прочие Качалкины-Сидоровы, погубившие её мать и всю страну. Потом объявился ещё один Качалкин младший из Воронежа, оказавшийся впоследствии Лжекачалкиным, но его быстро разоблачили и обезвредили.

А я над могилой Петровой поклялся стать самым богатым на земле и отдать все свои капиталы тому, кто придумает, как снова перевести Лунные часы на время Света. Чтобы всех спасти и вывести из плена тьмы.