Но самое ужасное — исчез Волк, Который Всегда Смотрит в Лес. Зачем Фоме Волк?

Оказалось, что Макар не выдержал и рассказал брату, что мы идём искать какую-то Тайну, спрятанную в Лесу, в который всегда Волк смотрит.

И Фома, само собой, решил, что Тайна — это клад. И помчался нас опередить и завладеть сокровищем. А мы теперь даже не знали, в какую сторону идти.

Бедный Макар так страдал и убивался, что нас подвёл, что пришлось нам его утешать да успокаивать. А потом…Потом ничего не оставалось, как снова идти, куда глаза глядят, как и полагается сказочным героям.

Главное — идти. Мальчиш не велел останавливаться.

Шли мы, шли, куда глаза глядят, дошли до развилки и стали спорить, чьи глаза целенаправленнее. Петрова с Макаром говорят — надо налево, мы с Суховодовым — направо. А Варвара ничего не говорит — просто ей до смерти любопытно, чьи глаза победят.

— Вам налево, — вдруг послышался чей-то хриплый голос. Огляделись — никого. Только лошадь неподалёку траву щиплет.

— Вам налево, — повторил Голос. Теперь уже сомнений не оставалась — говорящая лошадь!

Мы поудивлялись, поблагодарили и пошли налево. И началось.

Налево была Пустыня. Солнце над головой печёт нещадно, песчаные кулички раскалились, ядовитые змеи кишат и шипят, львы рычат, кактусы колются — всё, как в пустыне.

И народу никого. Еды купить негде, воды достать негда. Жарища. И запасы наши кончились. Только Суховодову хоть бы что. Идёт свеженький, чистенький — смотреть противно. Напрасно Суховодов уверял, что больше всего на свете хотел бы разделить наши мучения, что такое неравенство ему что нож острый, а наши физические страдания бледнеют по сравнению с его душевными. Мы ему всё равно не верили — очень уж он не был похож на страдальца!

Зато на Макара страшно было глядеть. Он то и дело наступал на ядовитых змей, которые его нещадно жалили, цеплялся за кактусы, которые до крови царапали. Пролетавший орёл уронил ему на голову черепаху — в результате чего Бедный Макар стал похож на одну сплошную шишку.

Потом мы повстречали высохшего темнолицего старика в чалме и бурнусе, который сказал, что его зовут Магомет и что он идёт к Горе, потому что Гора не идёт к нему. Что Пустыня как раз ведёт к Горе, а к Лесу надо было идти от развилки направо. Что говорящая лошадь — это Сивый Мерин, Который Всегда Врёт. Поэтому, коли Мерин указал налево, нам надо было идти направо. Такие пирожки.

Повернули мы назад. Петрова совсем повисла у меня на руке, хныкала и пилила, что настоящий мужчина должен разбираться в лошадях и отличать бессовестного сивого мерина от правдивых говорящих животных, как, например, наш Ворон. Ворон польщённо кружил над головой Петровой вместо тени и каркал:

— Дор-рогу осилит идущий!

Ему бы передовицы в «Пионерку» писать.

И вдруг мы заметили странную тропинку — ровненькую, поросшую мягкой зелёной травой. Как на газонах, по которым «ходить запрещается». Тропинка начиналась прямо от места, где мы остановились передохнуть, петляла, исчезая среди песчаных куличков, звала и манила.

Петрова села на траву и заявила, что тропинка наверняка ведёт к Лесу, потому что она зелёная. Варвара сказала, что даже если не ведёт к Лесу, всё равно интересно сходить и поглядеть, куда она всё-таки ведёт.

Бедный Макар сказал, что после черепахи у него совсем мозги не варят, и чтоб мы думали за него.

Я предложил вернуться к развилке, ну и Суховодов меня поддержал, сказав, что лично он никогда бы не стал сворачивать на тропинку. Тогда Петрова заорала, что, конечно, легко так говорить, когда тебе всегда ни холодно, ни жарко, а что другие совсем из сил выбились, Суховодову начхать. И, мол, мы как хотим, а лично она пошла.

И Петрова пошла по зелёной тропинке. Варька за Петровой, а мы за Варькой — не оставлять же девчонок одних.

— Лес! — запрыгала Петрова, — Я же говорила!

— По-моему, это мираж, — сказал Суховодов.

Но это был не Лес и не мираж. Тропинка привела нас к чудесному острову, зелёному оазису среди песков. Вода в речке была белая, как молоко, и когда мы её попробовали, оказалось, что это и есть самое настоящее молоко. Холодное, вкусное — такое я пил только однажды в деревне, прямо из погреба. У самого берега оно было слаще и чуть розоватым. Оказалось, что кромка берега и дно сделаны из киселя. Моего любимого, клюквенного.

Молочная река, кисельные берега!

Мы наелись, напились, а потом мне ужасно захотелось спать. Я увидел, что другие тоже зевают, а Макар — тот вообще уже растянулся на травке и посапывает. Только я собрался последовать его примеру, как увидел, что к берегу плывёт лодка, а в ней малый с огромным половником вместо весла. Так и гребёт половником. А потом зачерпнул молока с киселём, отправил в рот, машет нам:

— Что это вы на земле устроились? Ведь жёстко. Садитесь, я вас к матушке отвезу. Там постели мягкие, перины пуховые…Тишь, гладь да Божья благодать.

Суховодов (он один был бодрый, сна ни в одном глазу) напрасно кричал, что нам угрожает опасность, что на Куличках нельзя останавливаться и что спать среди бела дня совсем ни к чему. Мы ответили, что это лично ему ни к чему, раз ему никогда ничего не делается, даже усталость не берёт. Суховодов обиделся и сказал, что одиночество, зависть и непонимание — его печальный жребий, и замолчал. Потом я понял, что в молоке и кискеле действительно было зелье, от которого мы не то чтоб совсем заснули, а вроде как обалдели и потеряли волю.

Лодка покачивалась на белых волнах. Я зевал и казался себе ужасно тяжёлым, будто перенёсся на Юпитер.

— А ты…кто? — спросила Варвара малого. Язык у неё еле ворочался.

— Тит я, — парень вновь зачерпнул половником молока с киселём и олтправил в рот.

— А почему ты…не гребёшь совсем?

— Пущай сама гребёт, торопиться некуда. Тише едешь — дальше будешь.

Я сообразил, что это, наверное, тот самый Тит, у которого, как работать, всегда болит брюхо, а насчёт киселя — так «где моя большая ложка?» Куда же он нас везёт? На том берегу раскинулся городок, уютный, но совсем безлюдный.

— А где…жители? — зевнув, спросила Варвара.

— До-ома, — тоже зевнул Тит, — Лежат на печи да едят калачи.

— А работают ночью?

— Зачем работают? Ночью спят. А некоторые ночью лежат на печи да едят калачи, а днём спят. У нас свобода.

— А когда же работают? — спросил я.

Тит глянул на меня, как на дурачка, махнул рукой и задремал.

По городу были развешаны плакаты:

…так ленивцы говорят…

— Это город ленивцев! — шепнул я Суховодову.

— Хуже. Это Сонное Царство Матушки Лени. Вон и её дворец.

В глубине острова возвышалось странное сооружение в виде огромной подушки с кружевами. Дремлющий у ворот Стражник еле-еле разлепил глаза и прворчал:

— Вот жизнь — спишь, спишь, а отдохнуть некогда. Пароль скажите.

— Лень, отвори дверь — сгоришь, — сказал Тит пароль.

— Хоть сгорю, а не отворю, зевнул Стражник, — Ладно, свои, проходите.

Движущийся тротуар повёз нас ко дворцу. На площади лежал здоровенный камень.

— А это…что? — зевнула Варвара.

— Главный наш памятник. Лежачий Камень, под Который Вода не Течёт.

Перед дворцом висел портрет толстой-претолстой тётки с десятью подбородками и крошечными заплывшими глазками.

— Матушка моя, Лень, — зевнул Тит.

— было начертано под портретом.

Матушка Лень приняла нас в парадном зале. Она возлежала в гамачище от стены до стены, который медленно раскачивался при помощи каких-то мощных механизмов, и была до того габаритная и толстая, что от этой качки весь зал ходил ходуноми и наклонялся, как корабль на волнах, — то вправо, то влево.