Благонравов мог теперь увереннее обосноваться в крепости, развернуть свой маленький штаб и установить связь с большевистским Советом соседнего района и с комитетами ближайших казарм. Тем временем делегации от заводов и воинских частей прибывают хлопотать о выдаче оружия. В крепости воцаряется неописуемое оживление. «Телефон беспрерывно трещит и приносит вести о наших новых успехах на собраниях и митингах». Иногда незнакомый голос сообщает о прибытии на вокзал карательных отрядов с фронта. Немедленная проверка обнаруживает, что это – измышления, пускаемые врагом.

Вечернее заседание Совета отличается в этот день исключительным многолюдством и повышенным настроением. Занятие Петропавловки и окончательное овладение Кронверкским арсеналом, хранящим 100 000 винтовок, – это серьезный залог успеха. От имени Военно-революционного комитета докладывает Антонов. Черта за чертой, он рисует картину вытеснения правительственных органов агентами Военно-революционного комитета: их везде встречают как своих; им повинуются не за страх, а за совесть. «Со всех сторон поступают требования о назначении комиссаров». Отсталые части спешат равняться по передовым. Преображенский полк, который в июле первым поддался клевете о немецком золоте, заявил теперь через своего комиссара Чудновского бурный протест против слухов, будто преображенцы стоят за правительство: такая мысль воспринимается как злейшее оскорбление!.. Правда, обычные караульные наряды выполняются, рассказывает Антонов, но это делается с согласия Комитета. Распоряжения штаба о выдаче оружия и автомобилей приведены в исполнение не были. Штаб получил, таким образом, полную возможность убедиться, кто является хозяином столицы. На вопрос: известно ли Комитету о движении правительственных войск с фронта и из окрестностей и какие принимаются против этого меры, докладчик отвечает: с Румынского фронта двинуты кавалерийские части, но они задержаны в Пскове; 17-я пехотная дивизия, узнав по дороге, куда и зачем ее посылают, отказалась ехать; в Вендене два полка воспротивились отправке их против Петрограда; остается пока неизвестной лишь судьба казаков и юнкеров, будто бы отправленных из Киева, и ударников, вызванных из Царского Села. «Трогать Военно-революционный комитет не смеют и не посмеют». Эти слова неплохо звучат в белом зале Смольного.

Доклад Антонова производит в чтении такое впечатление, как если бы штаб переворота работал при открытых дверях. Действительно, Смольному уже почти нечего скрывать. Политическая завязка переворота настолько благоприятна, что самая откровенность превращается в форму маскировки: разве так восстают? Слово «восстание», однако, никем из руководителей не произносится. Не только из формальной осторожности, но и по несоответствию этого термина реальной обстановке: восставать как бы предоставляется правительству Керенского. В отчете «Известий» значится, правда, что Троцкий на заседании 23-го впервые открыто признал целью Военно-революционного комитета захват власти. Несомненно, что от исходной позиции, когда задачей Комитета объявлялась проверка стратегических доводов Черемисова, все уже давно отошли. О выводе полков почти успели позабыть. Но 23-го речь шла все же не о восстании, а о «защите» предстоящего съезда советов, если понадобится – с оружием в руках. В этом именно духе вынесена резолюция по докладу Антонова.

Как оценивались происходящие события на правительственных высотах? Сообщая по прямому проводу в ночь на 22-е начальнику штаба ставки Духонину о попытках Военно-революционного комитета оторвать полки от командования, Керенский присовокупляет: «Думаю, что мы с этим легко справимся». Приезд его, верховного главнокомандующего, в ставку задержан отнюдь не опасением каких-либо восстаний: «…с этим и без меня бы управились, так как все организовано». Встревоженным министрам Керенский успокоительно заявляет, что он лично, наоборот, очень рад предстоящему выступлению, так как оно даст ему возможность «окончательно разделаться с большевиками». «Я бы готов отслужить молебен, – отвечает глава правительства кадету Набокову, частому гостю Зимнего дворца, – чтобы такое выступление произошло». – «А уверены ли вы, что сможете с ними справиться?» – «У меня больше сил, чем нужно, – они будут раздавлены окончательно».

Глумясь впоследствии над оптимистическим легкомыслием Керенского, кадеты явно впадали в забывчивость: на самом деле Керенский смотрел на события их собственными глазами, 21-го газета Милюкова писала, что если большевики, разъедаемые глубоким внутренним кризисом, посмеют выступить, то будут раздавлены на месте и без труда. Другая кадетская газета добавляла: «Гроза предстоит, но она, быть может, и очистит атмосферу». Дан свидетельствует, что в кулуарах предпарламента кадеты и близкие им группы мечтали вслух о том, чтобы большевики выступили возможно скорее: «В открытом бою они немедленно же будут наголову разбиты». Видные кадеты говорили Джон Риду: разгромленные в восстании большевики не смогут поднять голову в Учредительном собрании.

В течение 22-го и 23-го Керенский совещался то с вождями ЦИКа, то со своим штабом: не следует ли арестовать Военно-революционный комитет? Соглашатели не советовали: они сами попробуют урегулировать вопрос о комиссарах. Полковников тоже считал, что спешить с арестом нечего: военных сил на случай надобности «более чем достаточно». Керенский прислушивался к Полковникову, но еще более к друзьям-соглашателям. Он твердо рассчитывал, что в случае опасности ЦИК, несмотря на домашние недоразумения, своевременно придет на помощь: так было в июле и в августе; почему бы так не быть и дальше?

Но стоял уже не июль и не август. Стоял октябрь. На площадях и набережных Петрограда дули со стороны Кронштадта холодные и сырые балтийские ветры. По улицам проходили с лихими песнями, заглушавшими тревогу, юнкера в шинелях до пят. Гарцевали конные милиционеры с револьверами в новеньких кобурах. Нет, власть выглядела еще достаточно внушительно! Или это только зрительная иллюзия? На углу Невского Джон Рид, американец с наивными и умными глазами, купил брошюру Ленина: «Удержат ли большевики государственную власть?», уплатив за нее одной из почтовых марок, которые ходили вместо разменной монеты.

Помимо заводов, казарм, деревень, фронта, советов, у революции была еще одна лаборатория: голова Ленина. Загнанный в подполье, он оказался вынужден в течение 111 дней, с 6 июля до 25 октября, ограничить свои встречи даже с членами Центрального Комитета. Без непосредственного общения с массами, без соприкосновения с организациями он тем решительнее сосредоточивает свою мысль на основных вопросах революции, возводя их – что было у него в одинаковой мере потребностью и правилом – к краеугольным проблемам марксизма.

Главный довод демократов, в том числе и самых левых, против взятия власти состоял в том, что трудящиеся окажутся неспособны овладеть аппаратом государства. Таковы же были, по сути дела, опасения оппортунистических элементов внутри самого большевизма. «Аппарат государства!» Каждый мелкий буржуа воспитан в преклонении перед мистическим началом, возвышающимся над людьми и классами. Образованный филистер несет в костях тот же самый трепет, что и его отец или дед, лавочник или зажиточный крестьянин, перед всемогущими учреждениями, где решаются вопросы войны и мира, где даются торговые патенты, откуда исходят бичи налогов, где карают, но изредка милуют, где узаконяются браки и рождения, где сама смерть должна почтительно постоять в очереди, прежде чем добиться признания. Аппарат государства! Сняв мысленно не только шляпу, но и сапоги, на кончиках носков вступает в капище идола мелкий буржуа – зовется ли он Керенский, Лаваль, Макдональд или Гильфердинг, – когда личная удача или сила обстоятельств делают его министром. Оправдать эту милость он может не иначе как униженной покорностью по отношению к «аппарату государства».

Русские радикальные интеллигенты, не смевшие даже во время революции приобщиться к власти иначе как за плечами титулованных помещиков и людей капитала, с испугом и негодованием взирали на большевиков: эти уличные агитаторы, эти демагоги думают овладеть аппаратом государства!