Проснулся Дик от качки. Земля дрожала мелкой дрожью, как палуба буксирного катера.

Вскочил и Чингиз. Он не любил это природное явление. Но землетрясение прекратилось, и Чингиз, сладко зевнув, снова лег.

Дик сделал круг, другой, стараясь распутать следы. И вдруг тонкая, волнующая струйка, оставленная Нахалкой, потянулась в горы. Дик, не задерживаясь, взял след.

Стаю он увидел за перевалом. Собаки стояли, сидели, а некоторые лежали. Возле Нахалки приплясывал сильнейший из них — Пират. Дик подходил осторожно. Нахалка радостно тявкнула, будто ждала именно его. Подбежала, остановилась, приглашая играть. Лукавые глаза ее озорно блестели. Дик сдержанно помахал хвостом. Он никого не замечал. Возбужденный, он потерял бдительность и тотчас поплатился. Пират резким испытанным толчком сбил его, стал рвать жестоко, беспощадно, хватая за бока, за лапы, за брюхо. Дик отчаянно сопротивлялся. Острые клыки его ранили Пирата. Спасая морду от укусов, Пират отворачивается и подставляет крепкую толстую шею. Этот прием всегда означает конец боя. Поверженный считает себя помилованным и уходит. Но в этот раз Пират ошибся. Дик неуловимо быстро сжал ему горло.

Пират крутил головой, отрывисто, с хрипом глотал воздух, пытался вырваться из намертво сомкнутого капкана. Он слабел, на губах появилась пена. Дик разжал пасть, поднялся, нижняя челюсть его судорожно дрожала.

Собаки приблизились, боязливо обнюхали мертвого Пирата и, поджав хвосты, отошли.

Осень догорала. Последние языки пламени гасли под хлопьями первого снега. Кандюк сошел с катера на причал и увидел следы. Широкие отпечатки лап большой собаки цепью лежали на снежной пороше.

Кандюк трусливо огляделся. Никого. Рабочий день окончился. Он снова глянул на следы. Зашел в цех и взял лопату. Все-таки оружие. Не с голыми руками встречать дьявола.

Механик спешил, подгоняемый страхом. Одышка сдавила грудь, дурные мысли лезли в голову.

«Неужели преследует? Есть же мстительные собаки… Прыгнет откуда-нибудь. Еще зима не настала, а люди попрятались. И собаки не брешут. К Ленке зайти, что ли. Не выгонит, поди приостыла. Кряжев-то когда вернется, и вернется ли?»

Кандюк огляделся и свернул к дому Лены. Но не успел дойти и до угла, как снова увидел знакомые следы.

«Неужто Ленка пригрела?» — подумал Кандюк и, прибавив шагу, засеменил к своему дому. Пулей влетел на крыльцо и захлопнул дверь.

— Что с тобой, Гриша? — спросила жена, не поднимаясь с койки. — Побелел весь…

— Да ничего. Лежи!

Он разделся, взял книгу и лег на другую койку.

— Приболел, что ли? — допытывалась жена. — Если и ты сляжешь… Никто и воды не подаст. Все я виновата. Детей бог не дал, а теперечи…

Кандюк не слушал. Он смотрел в книгу, а думал о другом: «Дик не даст покоя. Не даст. Уродится же такая собака жуткая. Убить его надо, застрелить, чтоб никто не видел, а то с Кряжевым не рассчитаешься».

Уснул Кандюк неожиданно и сквозь сон услышал скрип. Он сразу открыл глаза. Светлая ночь вливалась в окошко, и в нижнем углу рамы выделялся черный контур большой собачьей головы. Кандюк окаменел. Он увидел страшные, гипнотизирующие глаза и когтистые лапы. Окно медленно открывалось, и ветерок пролетел по комнате. Холодный пот выступил на лбу механика. Страх овладел всеми жилками его тела. Он не мог шевельнуться, не мог кричать. Лишь судорожно подергивал кончиками пальцев и мычал, мычал. Пес прыгнул в комнату, направился к койке. По полу застучали его длинные когти. Раскрытая пасть приблизилась, обдав механика жарким дыханием.

— Дик! Ди-и-и! — заорал Кандюк. — А-аа… А-аа…

Пес оттолкнулся от его груди и исчез.

Кандюк остался с открытыми глазами, не смея шевельнуться.

Тишину нарушила жена:

— Гриша! Ты в больницу б сходил — опять стонал сонный.

— Да иди ты со своей больницей! — выпалил Кандюк и подошел к окошку. За стеклом по-прежнему валил снег.

Снежинками летели дни, прессовались в недели и месяцы. Плотным настом укрылся кедровый стланик, сугробы намело под крыши. Конец февраля выдался особо снежным. Лисы подошли ближе к жилью. Куропатки спустились в долину, где еще в овражках торчали вершинки курильской ивы. Реже уходил в горы Дик. Все чаще и чаще он появлялся на выступе скалы, что нависла перед больницей, и порой пробегал вдоль села по прибойной полосе. Видели его и возле дома Лены.

«Повадился, — негодовал Кандюк. — Ленка прикармливает. Надеется, что Кряжев придет. Эх-хе… А мне без нее тошно. Еще пес проклятый. Ночью не пройти. Тенью бродит, привидением. Всю душу вымотал. Опять воет».

Кандюк вышел из дома, глянул на скалу.

«Точно… Сидит волчина. Каждый вечер сидит на этом выступе. Где б ни бегал, а на часок приходит. А что, если его там и кокнуть? В засаду и…»

С полудня тянула поземка, и Кандюк поспешил из бондарки, сославшись на здоровье жены.

. — Что-то температура у нее сегодня повышена, — говорил он бригадиру. — Год уже лежит старуха. Грех смерти желать, а не жилец она. И сама мается и я…

— Иди, иди, — сочувственно соглашались бондари. — Иди! Работы не ахти сколько. Управимся.

Дома Кандюк зарядил патроны картечью, взял поесть. Прислушался.

— Посвистывает ветерок, оно всегда так: ранний гость — до обеда. А коли подул после, надолго… Кончу я его, кончу.

— Опять ты про собаку кряжевскую? — подала голос жена.

— Про него, гада.

— Дался тебе этот пес. Воет. Пускай себе воет. Вижу, изводишься, ночами не спишь. На себя не похож стал. Бездомный пес, оттого и бродит. Даве говорила Грачиха, у Ленки видела. Кормит его девка. К ней мимо нас ходит.

Кандюк молчал. Знал, что не мимо ходит, а берегом, крадучись, а сюда — специально.

— Зря идешь. Погода портится. В пургу заблудишь!

Кандюк потоптался, что-то обдумывая, спохватился, подвесил к ремню большой охотничий нож и молча вышел. Лыжи решил оставить дома: без них удобней.

Солнце, окутанное ватными облаками, поспешило укрыться за черту горизонта. Порывистый ветер поднял снежную пыль.

Кандюк шел вдоль обрыва и поглядывал вниз, где тянулась длинная крыша засольного цеха.

«Где-то здесь тропа, — размышлял он, всматриваясь в белую гладь наста. — Вот выступ. Следы! Вот они — заледенелые. Нужно отойти шагов на тридцать и выкопать окопчик», — решил Кандюк.

Кандюк увлекся работой, а когда яма была готова, понял: надо уходить. Ветер задувал не на шутку. Началась одна из тех курильских вьюг, когда от дома к дому без веревки не доберешься.

«Засыплет, как в могиле, а пойдешь — заблудишься. Обрыв рядом. Загремишь, и поминай, как звали, — забеспокоился Кандюк. — Проклятый пес, чтоб ему сдохнуть! Уже ничего не видно. Надо укрыться от ветра. Только в этом спасение. Только в этом…»

Он прыгнул в яму и начал вкапываться в стенку. Когда ниша вместила его, успокоился, положил на колени ружье и взвел курки.

Снег сыпал, сыпал, и вскоре от вырытой ямы не осталось следа.

… Дик вел стаю к поселку. Метель не пугала. Не доходя до выступа скалы, он остановился, прислушался, принюхался. Потом прошел немного в сторону и стал копать.

Собаки окружили его. Дик быстро работал лапами. Ему стали помогать другие собаки. Они чуяли что-то и работали в темпе.

Снег неожиданно осел. Провалился в пустоту. Собаки успели отскочить. Дик глухо зарычал. Перед ним на снегу лежала живая человеческая голова. Собаки сомкнули круг. Ветер приутих, набирая сил.

— Ди-и-к! — жалобный оклик донесся из открытого рта. — Ди-и-к…

Пес приблизился. Шерсть взъерошилась, клыки обнажились. Собаки забеспокоились. Голова их пугала. Но вожак стоял рядом.

Голова вжалась в снег, глаза закрылись. Только губы мелко подрагивали: — Ди-и-к!

Собаки следили за вожаком, готовые ринуться и растерзать голову.

«Все. Сейчас начнут рвать», — успел подумать Кандюк и потерял сознание.

Дик обнюхал голову, приподнял заднюю ногу, «расписался» и отошел. Надо было спешить на выступ скалы — это вошло в привычку.