Но Добробаба не слушает. Он выдергивает рукав из пасти Сокжоя и вопит:

— Убери пса-а! У-утопит! Пошел вон, проклятый! Пшел!!

— Плохо говоришь, Шнурок. Ай плохо! Собака на берег вытащит. Аппакыч помогать будет.

— Да убери ты пса, идиот! Руку подай. Ру-у-ку-у!..

Аппакыч только головой покачивает.

— Жадный Шнурок… Сапоги жалеет. Сокжоя прогнал, совсем плохо.

А Добробаба кричит, надрывается:

— Помоги! Утону-у-у!!!

— Зачем утонешь? Мелко там, — ворчит Аппакыч.

Но раздевается. Кухлянку снять надо — сухая будет, торбаса тоже — тепло в торбасах держится.

Раздевшись, входит в воду и сразу погружается по пояс.

— У-ух! — выдохнул шумно. — Иду!.. У-ух! Шибко холодно.

Осторожно, шаг за шагом коряк приближался к Добробабе. На расстоянии вытянутой руки от него почувствовал, как ноги засасывает трясина.

— Стой там! — кричит Добробаба. — Стой, а я обопрусь.

Добробаба, подавшись вперед, крепко цепляется за плечи Аппакыча. Он чувствует, как ил отпускает его.

— Стой, дед! Держись! — торопливо бормочет Добробаба. — Я выбираюсь. — И, обойдя Аппакыча, ступает на твердый грунт.

Он видит, что коряк не может выдернуть ноги и подбородок деда уже касается воды. Но помогать некогда. Добробаба замерз, посинел, ему надо на берег.

— Выбирайся, дед! Выбирайся! Собаку зови! Собаку-у!

Добробаба непослушными, окоченевшими пальцами снимает с себя одежду, зубы выбивают барабанную дробь. Вот и сброшено белье. Добробаба направляется к одежде Аппакыча, но грозное рычание Сокжоя останавливает его.

— Ры-р-р… — Губы пса высоко вздернуты. Пасть приоткрыта. Желтые большие клыки так и лезут из красных десен.

— Нельзя! — кричит Добробаба и останавливается, скованный страхом.

Только пес уже не рычит и не смотрит на него. Он слышит захлебывающийся голос Аппакыча:

— Сокжой, подь! Сюда! Сюда!

«Хорошо, что старик одного со мной роста, — думает Добробаба, — а то бы околевать мне в мокрой одежде. А-а, хорошо. Теплая кухлянка».

Добробаба чувствует, как живительное тепло разливается по телу, возвращая ему жизнь и гибкость. В пальцы вернулась сила, окреп голос, пропала холодная дрожь.

Добробаба сжимает и разжимает кулак, берет ружье, переламывает, дует в стволы.

Аппакыч усиленно работает руками, но голова его часто окунается в воду. Силы покидают старого коряка.

Сокжой подплыл вовремя.

С доброй хорошей улыбкой вышел охотник на сушу.

— Тьфу, тьфу,… — отплевывается он, — много воды выпил, тонул немножко. Совсем замерз — сосулька одинаково. Греться надо. Большой костер надо.

— Какой тебе костер? — ответил Добробаба, собирая в рюкзак выжатую одежду. — На вот мою телогрейку, надевай, пока не обледенела. Да бежим скорее. Дома греться будешь, дома! Давай, давай! Тут бежать-то всего два километра. Ружье твое я понесу, а ты вот рюкзак с бельишком.

Добробаба накинул мокрую телогрейку на голые костистые плечи Аппакыча.

— Бежим, дед, бежим! Ну живо, живо!

… Солнце за горы пряталось — небо краской красило. Утки быстро летели кормиться на ночь. Воздух весенний ломким ледком позванивал.

Аппакыч мелкими шажками бежал по тундре. На кочках лежал снег, а под ногами хлюпала ледяная вода.

— Убью проклятого! Убь-ю!!! Чтоб ему глаза повылазили!

Егор поднял задавленную курицу, потряс ею, будто взвешивая: «Э-э…» — и бросил на землю.

— Скоко? — грозно спросил жену.

— Две, да и то старые. Все равно в суп пошли бы! Чего злиться-то?

— Злиться, злиться… Волк в своих местах и то не режет, — бушевал Егор, — пришибу! Где он, подлый? Где?!

Егор ринулся к собачьей будке.

— А все ты виновата — хороший да пригожий, а теперь вот расхлебывай! Я б его прикончил еще тогда, когда он кочета задавил. Если собака начала шкодить — это уже не собака.

— Неужто соседей не было? Из окон, поди, выглядывали, ан нет, чтобы подскочить. Злорадствуют. Чужое кому жалко! Эх, люди…

Егор в сердцах сплюнул и узкими злыми глазками уставился на жену.

Мария молча положила в ванну задавленных кур.

«Сам виноват, — думала она. — На чужих натравливал. Чуть в огороде заметит, скорей Султана с цепи и — взять! А пес, он что… Вчера чужих, сегодня своих. Ему все одно — курица да курица. Глуп еще да молод. Опять же Егор виноват, цепь не наладил, а теперь убьет собаку».

Она глянула по сторонам. Но пса не было. Он где-то бегал. Егор зашел в сарай, подкинул корове сена, погладил по большому обвислому животу.

«Скоро, — подумал он, — скоро. Хорошо бы телочку, две коровы будет, а потом и пару бычков можно…».

За перегородкой хрюкали откормленные свиньи.

«Сейчас хорошо, — размышлял Егор. — Держи, сколь хошь. Сдавай на мясо. И тебе польза и государству. Вот еще не работать бы… Однако до пенсии далеко. Только сорок стукнет…»

Егор поставил в уголок вилы, снял старую кепку, потер тыльной стороной ладони рано облысевшую голову.

«Вот и одышка. А все оттого, что много пил. И курево, будь оно проклято, ведь все изнутри воротит, а не бросишь. Э-эх, — вздохнул он. — Токо сторожем и работать. Вот разведу хозяйство, поплывут ко мне деньги, куплю машину. Не старый ведь. — Он подтянул ремнем обвислый живот. — Не ста-ар. Конечно, Мария лучше выглядит. В ней много девичьего…»

Егор ясно представил Марию-девчонку. И этот самый поселок Ясный. Тогда было-то всего с десяток домишек. Мария слыла красавицей, вместе на ферме работали. Да и он был ничего. Хоть и небольшого роста.

Егор тяжело вздохнул.

«Как ушел сын в армию, — вспоминал он, — так пошло все прахом. Мария взбеленилась: уйду от тебя и все. Бил, ревновал, зазря бил. Э-эх… Водку надо меньше. Меньше… А ее пальцем не трону. Люблю ведь. Вот накоплю на машину и все ей. Все… Еще пес проклятый. И чего она к нему прикипела? И так уж к ней не подступись: как чего, так за его спину прячется, а он, проклятый, — дог не дог — здоровый дьявол. Застрелю. Застрелю и точка. Чую, ненавидит меня».

«Убьет, — с горечью думала Мария. — А за что? В инкубаторе этих кур — сотнями гибнут. За три копейки цыпленка взять можно. А он… Такую собаку… Да и не в Султане дело. Саму-то за собаку считает. И наорет ни за что, и побьет с дуру. Нет. Хватит. Натерпелась. Из-за сына мирилась, прощала обиды. Семью сохранить хотела. А так-то какая жизнь».

Полные руки Марии безвольно опустились на кучу ощипанных перьев. Легкие пушинки тучкой поднялись и поплыли по двору.

«Нет, не позволю! — решила она и, встав, твердой поступью пошла к калитке и тотчас увидела Султана.

Султан стоял по ту сторону забора. Увидев хозяйку, он легко перемахнул через ограду и радостно завилял хвостом. Гладкая желтая шерсть его лоснилась, а губатая морда выражала такое довольство, будто бы он совершил что-то героическое и вот сейчас будет вознагражден за подвиг. Пес так и сиял, глядя преданными умными глазами на хозяйку. Казалось, вот сейчас он покажет свой красный язык, облизнется и скажет:

— Ура, хозяйка! Мир-то, оказывается, велик, интересен, просто во двор заходить не хочется. Вон какой простор! А сколько соблазна, запахов, свободы… Ну прямо чудеса! Разве, сидя на цепи, увидишь такое?!

Султан вопросительно склонил свою большую голову. Чуткий пес быстро уловил тревожный взгляд, брошенный на дверь сарая. Хвост его застыл в вертикальном положении, а шерсть слегка приподнялась.

— Цыц! — приглушенно сказала Мария. — Пойдем! Пойдем…

Она быстро прошла за угол дома и скрылась в кустах зацветающей смородины.

— Ложись! Лежать, Султан! Ле-жать!

Пес покрутился, неохотно лег и глянул в усталое, беспокойное лицо. Рука хозяйки коснулась шерсти, и Султан ощутил легкое приятное поглаживание. Он в благодарность лизнул руку и хотел вскочить, считая, что непонятный урок закончен, но мягкая рука вдруг стала твердой и властной. Мария прижала его голову к земле: «Лежать!»

Егор закончил убирать навоз и вышел из сарая. Мария уже стояла во дворе.