— Эх, Жулька, Жулька, — пожурил он подошедшую собаку. — Задрал хвост и побежал, а я, как дурак, за тобой. Неуч ты и есть неуч — дворняга. Завел, наверное, меня еще дальше, э-эх… — Он ругал и себя, и собаку и сидел, сидел. Мрачные мысли одна за другой наплывали и отнимали последние силы, последнее желание — идти. А Жулька ждал, когда же хозяин поднимется и они пойдут в поселок. Ведь он совсем рядом. Слышны голоса, чувствуется запах дыма. Но человеку такого чутья не дано: он не знал, что близок к дому. Не знал, что собака вела верно, но разве могла она сказать, успокоить впавшего в панику хозяина. Если бы он верил ей до конца… Надо было идти, а он лег и лежал, не поднимался. Надо было идти. Ярко-красное солнце описало дугу и вторично упало в дебри. Только на этот раз он не полез на дерево. Он свернулся клубком и лежал, согревая себя дыханием. Болела нога, которую он где-то довольно сильно ушиб… Стало жалко себя. Он глубже втянул голову в плечи и застонал. Жулька ждал его терпеливо. Лишь на рассвете голод погнал его к людям. Но прежде чем уйти, он еще поскулил виновато, посмотрел на своего беспомощного хозяина, прислушался к его стонам, но ничего не понял. А может быть, понял все и тогда побежал в поселок.

И в третий раз поднялся над тайгой солнечный диск. С еще большей наглостью напали на грибника комары, но он уже не отмахивался, лежал не двигаясь, без мыслей, без желаний. Где-то слышался собачий лай. Он приподнял голову и беззлобно подумал; «Где ее носило? Собачий сын… собачий… собака. А ведь говорят, что собачатина полезна… Ведь, кажется, у Джека Лондона съедали собак… Захочешь жить, и кошку съешь… В путешествиях всегда собак ели, да и не только собак, бывало, друг друга жрали… Ну я бы человека не стал. Бр-р…»

Он забылся на мгновение и тотчас ощутил горячее дыхание собаки, ее шершавый язык… Пес тормошил его лапами, пытался разбудить, но человек лежал тихо, затаился, набирал силы.

«Надо схватить. Если не поймаю сейчас, больше мне не встать… Можно поджарить на костре…».

Его руки осторожно передвигались к Жульке ближе, ближе… Рывок. Он схватил собаку за лапу, сжал. Жулька дернулся, но грибник уже второй рукой придавил его к земле. Конвульсивный рывок — и собака обмякла. Грибник приподнялся. Рукавом пиджака вытер пот со лба. И вдруг услышал звонкие мальчишеские голоса:

— Жулька, Жулька!

А потом голос жены и сына:

— Жулька!

— Люди! Идут! — Взгляд его натолкнулся на Жульку.

— У-у-у… — застонал он и опустился на теплую, но бездыханную собаку. Горячие слезы хлынули из его глаз, тело сотрясали безудержные рыдания.

По набережной улице большого приморского города бежала маленькая собачонка. Мир для нее только открывался. Он был очень велик, этот мир. Огромные серые здания поднимались к облакам бездонного голубого неба. Тротуар тянулся широкой бесконечной лентой. По проезжей части дороги с шумом катились гигантские машины. Гигантским было все: и весеннее солнце, и горы, и бухта Золотой Рог. Даже обувь людей по сравнению с собачонкой казалась непомерно велика. Ботинки поднимались и опускались: черные, белые, коричневые и желтые; с каблуками и без каблуков, они двигались навстречу, шли сбоку, обгоняли, скользили, прыгали, проплывали и пролетали, обдавая собачонку запахом крема, резины, кожи и брезента.

Собачонка крутила головой, старалась успеть рассмотреть их, понюхать, познакомиться. Но они, опустившись, тут же поднимались и исчезали. Каждый из этих скороходов мог толкнуть, отбросить, придавить маленькую собачонку. Но нет. Ни один ботинок не опустился на нее. И все-таки ей было страшно. Ух, как страшно одной, без родных и знакомых, без дома, без друга на многолюдной улице. Собачонка останавливается, приветливо машет хвостиком и домам, и улице, и солнцу, и людям, и даже ботинкам. Но никому до нее нет дела.

Обидно. До слез обидно. Собачонка садится и скулит. Она голодна. Она устала. Вдруг возле нее остановился один ботинок, затем второй. Собачонка уставилась, перестала скулить, ткнулась носиком в черную кожу блестящей пары, обнюхала и посмотрела вверх. Перед ней стоял человек с улыбчивым лицом. От него пахло свежим морским ветром и весенней теплотой земли. Большие ласковые руки протянулись к ней, и собачонка почувствовала нежное прикосновение и приятное почесывание за своим обвислым ушком. Потом в ее маленькую пасть ткнулась вкусная конфетка. «На, ешь!», — сказал человек, и его ботинки, поднимаясь и опускаясь, медленно удалились. Собачонка не стала доедать лакомство. Она побежала вдогонку за большим и добрым человеком, инстинктивно чувствуя в нем свою защиту, своего друга.

Роман, третий помощник капитана с гидрографического судна «Нептун», подошел к трапу. Но прежде чем подняться на борт, долго смотрел на пепельную собачонку. Потом наклонился, взял в руки хрупкое теплое живое существо и твердо шагнул вверх.

… Судно выходило из порта в дальнее и длительное плавание, увозя на своем борту четвероногого члена команды. Последний маяк погас в синей дымке Японского моря — последняя веха родной земли, и этим именем матросы окрестили собачонку — Вешка.

Вешка, Вешка… Что ожидает тебя вдали от родной земли, там, где бушуют жестокие штормы, где беспощадно палит чужое тропическое солнце?

Как ребенка, окружили моряки Вешку заботой. Каждый старался дать ей лучший кусочек. Вешка беззаботно носилась по горячей палубе, таскала в зубах рукавицу или лаяла на подлетавших чаек. Она, как и все моряки, любила принимать душ, не боялась качки и с величайшим удовольствием сидела на мостике возле своего любимого человека. Если уж честно сказать, то Роман меньше, чем кто-либо, уделял ей внимания. Но Вешка понимала — работа. И тем радостней было, когда он позволял ей забираться по трапу на капитанский мостик.

Долго судно ходило по необъятному голубому простору морей и океанов. Очень долго. Бывало, «Нептун» подходил к какому-нибудь берегу. Якорь с грохотом летел в теплую воду, кишащую акулами и медузами разного размера и цвета. Кто-нибудь из команды выезжал на вельботе в сторону берега. Тогда Вешка садилась у борта и уныло смотрела вдаль. Она ловила чужой незнакомый запах, слушала чужие незнакомые голоса. Кричали люди, а может быть, птицы, а может быть, таинственные звери неведомых тенистых джунглей. Вешка знакомилась с жизнью на расстоянии. Чутье и слух — хорошие помощники, но лучше бы повидать все своими глазами. И Вешка просительно поскуливала. Ей очень хотелось на берег. Прошел почти год с тех пор, как она ступила на покачивающуюся палубу океанского судна, которое стало ее родиной, ее домом. Вешка забыла, какой бывает трава, земля, не представляла, что такое лес, не видела ни одной родственной души, называемой собакой. Как она просилась, когда Роман спускался в шлюпку. «Ну, пожалуйста, возьми! — говорили ее глаза. — Возьми меня на берег. Я, как и ты, хочу побегать, размяться, иметь знакомство, пусть даже случайное. Кто же вытерпит сидеть на раскаленной тропическим солнцем палубе или в душном и тесном кубрике, когда рядом роскошный берег, с большими окнами отелей, высокими пальмами вдоль чистых и шумных улиц».

Вешке очень, очень хотелось побыть на берегу, но ее никто не брал. И вот однажды ее мечта сбылась. Судно на короткий срок стало к причалу в Сингапуре. Требовался заводской ремонт.

Вешка сидела на верхней палубе и смотрела, как один за другим входили по трапу на борт чужие люди. Вешка так испугалась, что не могла найти сил спуститься вниз. Она сидела и лаяла, лаяла до хрипоты. Но ее никто не боялся. Люди шли и шли, черные, красные, желтые, белые. С корзинами, тюками, узлами и разными коробками. Они рассаживались вдоль борта, раскладывали свой товар и говорили, говорили что-то на незнакомом языке и жестикулировали. Вешка так бы и не сошла на палубу, если б не познакомилась с малайцем. Этот черный человек разговаривал с ее другом Романом на знакомом языке и смело потрепал Вешку за ухо. Вешка сделала вывод: бояться не стоит, и сошла вниз. Она обошла палубу, осмотрела людей, обнюхала товар и успокоилась окончательно. Потом она подбежала к трапу я, незамеченная вахтенным, выскочила на берег.