Воткнутый остол удерживал нарту, пока Динго не скрылась за увалом.

Шли дни. Щенок не брал из рук пищу, не подпускал к себе. Его клыки дробно клацали, а глаза горели синеватым пламенем. В них жил страх и ненависть. Поджав хвост-полено, щенок часами сидел в углу коридора и рычал, рычал.

Кряжеву казалось, что уже никогда не приручить этого зверя. Лопалось терпение, и порой хотелось открыть дверь и пнуть его на прощание. Но он продолжал сидеть против щенка и ласково окликать:

— Дик, дичок, дикий. Ах, ты дикарь… Дик, Дик…

Пес склонял голову набок, прислушивался к звукам человеческого голоса, поглядывал на жареные кусочки мяса, замолкал на время, чтобы с новой силой начать свое монотонное «Рыр-ррр…»

«Прошло уже две недели, — писал Кряжев в дневнике, — а примирения нет. Дик не хочет признавать меня другом. Ночью скулит, перекликаясь со своей матерью. Кажется, в этом секрет неугасимой дикости. Пристрелю сегодня старую. Будет спокойно ей, мне и щенку».

За окном слышался жалобный плач овчарки, а в коридоре ей вторил Дик.

Кряжев оделся, взял ружье и вышел.

В морозном небе перемигивались звезды. Лунный шар висел над крышами.

«Только бы не поддаться жалости, а то не выстрелю», — уговаривал себя Кряжев.

Подтягивая за собой ружье, он полз по-пластунски. Не более двадцати метров отделяло его от одичавшей собаки.

Пора! Он резко поднялся. Приклад уперся в плечо, на холодную сталь крючка привычно опустился палец.

Динго перестала выть, склонила набок голову.

«Почему не убегает? Неужели не видит? Совсем ослепла».

— Динго!

Динго не шевельнулась: она не слышала.

Ружье медленно опустилось.

Теплые ветры, долго гулявшие за океаном, возвращались на остров, а вместе с ними прилетели птицы.

Первые табунки уток опустились в талые места, облюбовали кочки для гнездовья.

Еще падал мокрый снег, но не задерживался на крыше, стекал каплями на низкую завалинку.

Солнце просыпалось рано, заглядывало в сонные окна домов, мерцало в каждой оледеневшей снежинке, и сиял ослепительным светом еще заснеженный вулкан.

А в долине реки уже селилась весна. Весна зеленела в проталинах, голубела в разводьях, соком наливалась в ивовых почках.

Собаки стали ленивее и теряли зимнюю шерсть.

«Весна, — писал Кряжев в своем дневнике. — Снег на улицах почернел, а кое-где стаял. Из окна своего дома я вижу высокую трубу кочегарки и длинный шлейф смоляного дыма. Коптит старая, готовится к новой путине. Все в поселке пробудилось. Возле лебедок люди, в цеху люди, на улицах и на берегу — люди. И даже у катера будто крылья выросли, стоит готовый взлететь и опуститься в светлую воду залива. Красавец-катерок поблескивает свежей краской — это мой труд. Скоро придет пароход. Привезет сезонников, и закипит работа. Загудит на рейде китобой, увешанный эластичными тушами. А я? Я, наверное, уже никогда не пойду на большое судно…»

Кряжев поднялся из-за стола.

Дик засуетился: возьми, мол, на улицу.

— Повалишь, черт ты здоровенный. Ну возьму, возьму…

Дик понял, метнулся к двери и стал терпеливо ждать.

Это была вторая его весна. Ему нравилось солнце, теплый снег, длительные прогулки. Больше всего он хотел бы вольно бегать, но Кряжев запрещал. Дик подчинялся.

Черный, с желтыми подпалинами на боках, остроухий, он выделялся в среде своих сородичей. Лучшие качества породистой овчарки унаследовал Дик от матери. Понятливый, он охотно выполнял команды, был ласков, но посторонних встречал враждебно.

Ростом под стать Чингизу, но еще по-щенячьи рыхлый, он уже внушал страх низкорослым псам. Зрелые собаки гордо подходили, бесцеремонно обнюхивали его и тут же оставляли свои метки в знак презрения. Дик поджимал хвост, угрожающе рычал, но не решался проучить обидчиков. Он не знал своей силы. И все-таки лаял на всех, резвился, был возбужден и задирист. Задиристость его носила больше заигрывающий характер.

Видя, что его по-прежнему не признают, он начал исследовать мир: обнюхал следы на снегу, угол дома, дрова и нарту. Нарта ему не понравилась. Он неумело поднял заднюю ногу и слегка напакостил, за что и получил шлепка. Но это не испортило боевого настроя. Дик прыгнул к Нахалке, тявкнул, отскочил и подбежал снова. Ей было не до игры. Она огрызнулась, и Дик остыл.

Кряжев вынес кусочки жареного мяса и стал бросать собакам. Бросил кусок и под ноги Дику. Жулик был тут как тут. Дик показал клыки. Жулик снизу вверх посмотрел на противника. Сравнение было явно не в его пользу. И он с достоинством ретировался. Однако страх ему скрыть не удалось. Дик понял: Жулик его боится.

Жареный кусок понравился не только Жулику. Большим носом шевельнул Пират. Прыжок, другой — Дик, сбитый с ног, отлетел в сторону. Но разбойник не успел съесть мясо. Дик вскочил и бросился на Пирата. Собаки всполошились.

Пират, старый закаленный боец, встретил Дика оскаленной пастью. Оба равные по росту, они поднялись на задние лапы. Упираясь грудь в грудь, ловили момент, чтобы вцепиться в горло. Дик не выдержал натиска. Упал. Подскочил Жулик. Он выбрал момент, чтобы отыграться за недавнюю слабость. Собаки злопамятны. Любимец Кряжева расплачивался за привилегии: Скряга тянул его за ногу, Шпик — за хвост. Нахалка и Сонька лаяли без умолку. Профессор изучал обстановку, выискивая, где куснуть. Бич лениво ходил вокруг, поскуливая, а Плут подпрыгивал на одном месте.

— Разорвут! — Кряжев орудовал палкой, но понял — не разгонишь. Надо бежать за водой.

Медленно, пугающе подходил Чингиз. Правый обломанный клык его обнажился. Секунда — и львиная голова опустилась на холку Пирата. В следующий момент Чингиз оторвал его от земли и, как ягненка, бросил через свою широкую спину.

Кряжев такого броска никогда не видел. Чингиз стоял, раздув бока, грозный и величественный. Собаки рассыпались, будто этого и ждали. А Дик-то, Дик, — он оказался мстительным. Вскочил и бросился на Жулика. Когда Кряжев подбежал и разжал палкой его черную пасть, бедный Жулик был мертв.

Пароход еще не бросил якорь, а на берегу уже толпились жители поселка. Приход судна предвещал начало летней навигации. Первый пароход — это событие радостное и долгожданное. На пароходе — снабжение, оборудование и новые люди. Прибыл и капитан — замена Кряжеву.

Кряжев сдал катер. Выслушал совет Федотыча:

— Ну что ж, на рыбозавод — это неплохо. Если решил, то поспешай, пока снег лежит. Май у нас коварный. Снег, снег, а завтра, глядишь, и зелено. Но здесь всего-то десяток миль по прямой. Держись долиной вдоль речки, а там через сопку и спустишься прямо в рыбацкий поселок. Выходи пораньше, к обеду прискочишь. На пути попадется теплое озеро. Если не был там, обязательно зайди…

Кряжев уладил конторские дела и весь день готовился.

«Завтра с рассветом выйду, — решил он. — Доберусь. Не велико расстояние. Эх, с нартой бы… Но куда собак? Самого примут ли? Жаль расставаться с четвероногими. Дика возьму. Хоть на материк, а с ним уеду. Остальные пусть живут, как жили».

Ночь прошла быстро. Казалось, только что уснул, а уже рассвет. Будильник надрывается от звона.

Кряжев поднялся, оделся, осмотрел комнату, не забыл ли чего, и вышел, плотнее прикрыв дверь. Солнце не поднялось, но восток озарялся алым светом.

— Ну что, Дик, присядем на дорожку? Сидеть! Сиди, голубчик, сиди! А то умчишься, жди тебя, а мне, брат, спешить надо.

Пес послушно сел рядом, а Кряжев крикнул:

— Шпик! Сонька! Ко мне!

Собаки лениво подходили, Кряжев говорил ласковые слова, гладил их линялую шерсть.

— Эх вы, псины… Скучно без вас будет, скучно. Зато вы отдохнете. Никто вас не поставит в нарту.

— Чингиз! Чингиз! Ну поди сюда, Чингиз!

Чингиз повел рыжими глазами и неохотно пошел на зов.

Дик сидел, как вкопанный, но вдруг ощетинился и пошел на Чингиза. Такой же рослый, чуть длиннее, он нервно подергивал верхней губой, и длинные острые клыки его сверкали белой эмалью.