Энцо мог говорить по-немецки, это я знала от Джианны. Он, в течение многих лет, работал в Германии на фирме, где производят мерседесы. Но по отношению к нам он не собирался использовать даже один единственный немецкий слог. Поэтому Джинне выпала трудная задача, сортировать бурю его слов, выбирать важное и переводить. В первую очередь Энцо занимали две темы: еда и bambini (итал. дети). В еде он разбирался так хорошо, как никто другой и конечно же сделал бы всё лучше, на месте владельца этого ресторана, если бы ресторан был его. Тема bambini тоже интересовала его, потому что он считал, что с планированием детей Джианна уже давно запоздала. Чем позже женщины рожают bambini, тем быстрее увядают, а он не хочет иметь вялую розу в качестве дочери. В следующий момент он решительно засомневался в способности продолжения рода Пауля. Пауль принимал всё спокойно, с его типичным, грубым юмором, и это заставляло Энцо всё чаще глумливо смеяться. Смех, о котором мы никогда точно не знали, служит ли он для того, чтобы поиздеваться над Паулем или же порадоваться вместе с ним.

Меня же напряг уже даже выбор еды. Меню, точно также, могло бы быть составлено и на китайском языке. Я не могла перевести ни одной строчки. Возможно было бы больше пользы выучить итальянский, вместо того, чтобы, лазая в интернете, постоянно обращать внимание на неважные рекламные сайты. Ища помощи, я посмотрела на Джианну. Она сразу же спросила отца и, хотя Энцо не экономил на своей сокрушительной критики, всё же засвидетельствовал ресторану самую лучшую лапшу провинции Римини. Я решила довериться ему, в конце концов, дети и пьяницы, обычно говорят правду и заказала лапшу с зуго, чем бы это ни было.

- Хорошо, лапша, а потом? - перевела Джианна.

- Потом ничего. Лапша, - ответила я жеманно и показалась себе ужасно глупой. Неужели я до сих пор не поняла, что оба хотят мне сказать? Энцо возбуждённо заговорил дальше и жестикулируя, чуть не опрокинул свой наполненный до краёв бокал вина.

- Он хочет знать, что ты будешь есть потом? Зайца? Голубя?

- Голубя? Вы едите голубей? - спросила я с нескрываемым ужасом и сразу же прикусила язык. Хотя Энцо и не хотел говорить по-немецки, но уж точно не пропустил мимо ушей то, что я сказала. - Нет, лучше не надо, спасибо. Я буду только лапшу. Этого хватит.

Джианна решительно махнула рукой, как настоящая итальянка, что немного отдалило меня от неё, потому что, после этого долгого дня, я в сотый раз задавалась вопросом, почему собственно Италию хвалят за её красоту и гармонию, как едва какую другую цель для отпуска. Италия - страна любви, страна, в который цветут лимоны, страна искусства, архитектуры и моды и по-видимому также страна чревоугодия. Лапша, в качестве закуски, да это просто покушение на меня, для Пауля же, сказочная страна изобилия и праздности. Я сразу же поняла, что не смогу съесть моё первое блюдо, гору, приукрашено названную тальятелле. Соус, хотя и оказался откровением, но оставлял озеро из оливкового масла. Я уже всегда испытывала отвращение к избытку жира. Он блокировал мой желудок.

Энцо, однако, принял мой отказ от голубей на свой счёт и не переставал атаковать меня новыми потоками слов. Джианна сдалась и перестала переводить, а моё положение все ухудшалось, так как я не могла ответить ему и сказать, что довольна моей лапшой и что не хотела его обежать. У меня появилось не хорошее чувство, что меня поносили на чём свет стоит. Почему мне никто не поможет? Я, с умоляющим взглядом, хотела заручиться поддержкой Пауля, но он, с тяжёлыми веками, смотрел в никуда, в то время, как Тильманн, не стесняясь, таращил глаза на порядочных итальянок. Все мужчины за этим столом были пьяны.

Прежде чем я смогла заговорить с Джианной, которая как раз болтала с официантом, Энцо схватил меня за запястье и затряс. Чего он хочет? Я догадывалась, что случиться, если я потеряю контроль над моим гневом. В моей голове уже складывались фантазии, в которых я полностью стягивала скатерть со стола и кричала … Посуда с грохотом разбивалась о каменный пол, везде летели брызги от соуса и разлетались кости от зайца. Нет, мне нельзя этого делать. Я сжала левую руку в кулак, так что ногти впились в кожу, а правой, не смотря на хватку Энцо, направила ещё одну вилку с макаронами в рот.

С трудом сглотнула, но особенно цепкая лапша прилипла к нёбу, потому что в глотке собрались слёзы, властно угрожая вырваться наружу, как случалось всегда, когда я не позволяла выйти гневу. Тогда его сопровождала непреодолимая печаль. Хотя ситуация была всего лишь неприятной; я жалела не только себя. Энцо мне тоже было жаль. Казалось, будто его счастье зависело от того, что я съем. Внезапно у меня в голове появилась ошибочная мысль, что он лишь тогда сможет преодолеть своё пьянство, если я закажу ещё одного голубя и жареного кролика.

Но мне и так уже плохо. А если в жизни Пауля, Джианны и Тильманна ничего не изменится, они тоже начнут пить. И всё только из-за меня. Я натравила на них Маров.

Мне нужно уйти отсюда, немедленно. Я вытерла рот салфеткой, встала, опустошила, стакан лимонада, запивая упрямою лапшу и дрожа отсалютовала, покидая ресторан, прежде чем вконец потеряю над собой контроль.

 Мой разум переполнен. Я больше не могу ничего из того, что здесь предлагают, вместить, не говоря уже о том, чтобы переварить. Вид Тильманна и Пауля, пытающихся изо всех сил обогнать в выпивке Энцо. Вид несчастной Джианны, старающейся замять причуды своего отца и кажущаяся мне совершенно чужой, когда она говаривала с ним обо мне на итальянском. Усидчивость официантов, непрошеное сочувствие ко всему, что я сделала и прежде всего к тому, что не сделала.

Я не могу подстроиться под всех. Для этого мне нужно стать другим человеком. О, как часто меня уже заставляло плакать это парализующее, подавляющее чувство, не угодить другим, быть для них недостаточно весёлой, смешной, сильной и легкомысленной. А всегда мудрёной, чувствительной и сложной. Прежде всего сложной. Занудой.

Но я ведь Елизавета Штурм и не могу изменить этого. Внезапно мне захотелось вернуться в ледяную полярную ночь, где семья Штурм, могла быть семьёй Штурм, где её не оценивали и не обсуждали. Потому что там мы проводили время одни. Здесь же, у меня было такое чувство, что такая, какая я есть, я для всех камень преткновения.

Как уже часто, когда я искала уединения, мой гнев пропал, но впечатление того, что я всегда поддаюсь своим чувствам, осталось. Изменится ли это когда-нибудь? Когда Колин и я померились в лесу, среди волков, я была твёрдо убеждена в том, что стала более выносливой и крепкой. Что больше ничего не сможет так быстро вывести меня из равновесия. Какого к чёрту равновесия?

Нет никакого равновесия. Даже когда я нахожусь с собой в мире, меня всё ещё могут внезапно расстроить проблемы других людей. Я не могла держать дистанцию к ним. Я чувствовала жгучую тоску Тильманна по Тессе, страх и стыд Джианны, болезненную тяжесть Пауля. И это слишком для меня.

Как же можно так жить, со всей этой печалью и гневом, и этим чёртовым состраданием? Я даже не могу его разумно использовать! Вместо этого просто сбежала.

В то время, как я приводила про себя аргументы, с помощью которых хотела позже оправдать внезапный уход, чтобы никого не обидеть, я, скорее вслепую, чем что-то различая, шла в сторону крепостного двора. Крепостной двор очень хорошо вписывался в средневековый, городской пейзаж. Лишь когда добралась до парапета, решила разглядеть окружение и была вознаграждена панорамным видом, который чуть не остановил моё дыхание.

Я смотрела вниз на просторную местность, с мягко-округлыми холмами, в плоских долинах которых, поля и луга, соединяются друг с другом, как части античной мозаики. Воодушевляющая симфония из голубых и зелёных тонов, которые не казались морскими и холодными, а тёплыми и игривыми. Очень далеко, где холмы уступали место равнине, я подумала, что вижу полосу моря.

Не смотря на ту прелесть, которую таил в себе этот вид, это место нельзя было назвать миловидным. Слева и справа от меня, перед стеной, возвышались две чёрные пушки, стабилизированные древними, деревянными балками. Пушки казались целыми и готовыми к стрельбе, как будто стоит лишь накормить их боеприпасами и выстрелить, чтобы начать новую войну. Да, я хорошо могла себе представить, что отсюда можно плести интриги и вести сражения и не сомневаться, что выиграешь их. Чего бы это не стоило. Пузатые цветочные горшки, которые обрамляли двор замка и стояли перед окнами жителей, почти не смягчали воинственные притязания этой крепости, нет, кроваво-красные цветы, даже подчёркивали их.