— Где ты его видишь?

— Вон! вон! — отвечал извозчик, указывая ручкой бича влево от леса, к которому приближалась наша дорога.

Я стал вглядываться и вскоре очень близко увидал темный силуэт волка и его сверкающие глаза. Зверь стоял смирно, повертывая только одну морду, а сам не шевелился.

— Ишь, гадина, как насмелился! И не трогается даже, — сказал извозчик. “Уло!” — крикнул он. “Уло!” — повторил он опять. Волк стоял по-прежнему. “Видите, какая анафема! Не боится”.

Волк, действительно, как будто не обращал внимания на крик и стоял спокойно; только сверканье двух светящихся точек свидетельствовало, что он беспрестанно озирается на все стороны и не упускает из вида своего стратегического положения.

— А много тут волков?

— Пропасть.

— Лесные офицеры их стреляют?

— Стреляют, да все-таки их пропасть.

— А медведей?

— Теперь вот что-то не видать, а то были.

— Много, чай, скотины перепортили?

— Портили; ну, все волки проклятые больше портят.

— А зубров?

— С медведем зубру нипочем. Он ему враз (сейчас) отобьет смелость. Ему вот волки, так беда.

— Отчего ж волк хуже медведя?

— Медведь один идет на зубра — что ж он ему сделает? А волки проклятые стадом, так и облепят: тот за ляжки, тот за брюхо, все сзади, зубр их таскает, таскает, пока упадет; тут ему и смерть.

— И много они их так губят?

— Должно, немного, а таки губят.

— Кости видаете иногда?

— Трафится (случается), часом видишь, ну, только редко.

— И медведь-таки последний, вот, что убили стрелки, задрал одного здоровенного зубра, — сказал извозчик, входя “в пассию”, как называют курские дамы неудержимое словоизвержение, которым они жестоко страдают, либо от тускарьской воды, либо от раков из Сейма.

— Почему же ты это знаешь?

— Видела вся наша осока.[20]

— Что же видела осока?

— Прежде еще мы видели этого медведя и все уж было приготовили, чтоб идти на него, а он и задрал зубра.

— Почему же вы думаете, что это он задрал?

— Видать по деревьям, как он залез на дерево и сидел там, караулил.

— Это вы догадываетесь?

— Видно, как лез вверх и как оттуда прямо на горб ему (т. е. зубру) так и прыгнул, так и засел. Деревья, сучья, все кругом от того дерева, где он сел, все поломано. Иные деревца-таки здоровые, толстые так и выхвачены. Это он лапой хватался, хотел сдержать зубра-то, а по иному по старому древу так по коре так когтищами и процарапал. Далеко, далеко он его катал, а тут уж, видно, умаялся, и косточки его и теперь так лежат.

— Большой был зубр?

— Двое между рог сядут, и еще просторно.

— А медведь?

— Не видал, как его убили. Лихорадка меня в это время трясла, а другие говорят, большущий зверь.

— А волки, видал, как гоняют зубров?

— Нет, сам не видал.

— Да ты зубра-то видал ли? — спрашиваю я шутя. Литвин рассмеялся.

— Что, видал?

— Да мы же осока! — отвечал он сквозь смех.

— Так часто видите?

— О, часто.

— И не боитесь их?

— Как старика встретишь, так прячешься.

— Чего же прятаться? Он ведь не бросается.

— Все лучше, как сховаешься (спрячешься) или на дерево взлезешь.

— Разве он когда бьет человека?

— Дядю моего, лет пять будет, крепко напугал.

— Расскажи, пожалуйста.

— Несет дядя домой плетушку, а дело к вечеру. Несет, а глух тоже был покойник: не слыхал, как зверь-то подошел, а он подошел да как ткнет в плетушку, так и взвилась. Дядя упал — старый человек был, — упал и лежит; опомнился, поднял голову, а зубр его плетушку знай подкидывает, да как увидел, что дядя поднимается, опять к нему. Ни жив ни мертв дядя. Зубр подошел и ну его обнюхивать. Дядя так и ждет, что вот поднырнет рогами, да и на цментарж (на кладбище) закинет. Аж он, черт этакий, понюхал, понюхал, посопел, лизнул его раза с два, и да и опять к плетушке, ну ее опять метать.

— А дядя же?

— Помаленьку уполоз в куст, да со страха так старый и вскочил на сосну; целую ночь там просидел, пока наши ехали, так закричал им. Совсем было помер со страха.

— А не вез он часом москаля со страха?

— Як кажете?

Малороссийской поговорки здесь не понимают.

— Не врал дядя? — спрашиваю я снова.

— Ого, врал! Не такой был человек, чтоб врать.

— Чего ж зубр плетушку-то кидал: сердился или играл?

— Потешался. Они ведь охотники забавляться. Иной раз возьмутся бороться — Боже мой! — только стон стоит, трещит все кругом. Заденут рога за рога, как только не сломят.

— А может быть и ломают?

— Нет, не ломают. Як бы ломать, то уж лучше б он иной раз роги поломал, чем жизни решиться, и не поломает бидак.

— Не понимаю я, что ты говоришь.

— Эге! Не понимаете. Вот, как куска стоит.

— Какая куска?

— Куска, куска, что летом по лесу стоит… маленькая такая, тучами так и ходит.

— Комары, что ли?

— Эге, комары, комары. Ух, да и допекают же они зубров! Волк или медведь теперь еще может часом сделать что-нибудь тому, что “поедынче” (отдельно) ходит, а стаду нет, у них хоть их сколько соберись, не выкусят а ни клока. А куска как настанет, так так доймет их, что они иначе бешеные, аж стогнут, землю роют, выйдут на горку, да оттуда все так кувырком и летят. Сам я это раз видел, своими глазами; даже земля дрожит, право.

— Ну, а жизни-то как решаются они от куски?

— Да ходили наши двое один раз в соседскую деревню, да и заблудились. Вышли на какую-то поляну, Бог знает куда; и ночь уж, и месяц взошел; видят, дело плохо. А издали сразу как загудет, да как выскочит на поляну здоровенный зубр, прямо так лбом о корень и хватился, и ну его вертеть, и ну вертеть, и сам гудит. Это куска ему морду-то и осела, он-то с ней ничего и не поделает. Испужались наши хлопцы, да бежать; бежали, куда глаза глядят, так до самого утра проходили. А пошли мы после сено убирать; глядим, около сосны валяются кости зубра и рога, совсем со лбом промеж двух кореньев засунуты. Оглядели это наши хлопцы, так и познали, что это та самая полянка, где они зубра видели. Как доняла его куска, рога-то он засадил меж корней, чтоб лбище свой почесать, да, видно, и не вытащил, а тут его волки, верно, и задушили.