11 августа Беляйкин предложил вылететь. Через час оба самолёта, покружившись над ледоколом, совершили посадку на льдину.

Вся команда радостно приветствовала вырвавшихся из ледового плена людей. Худые и чёрные от полярного загара, они по трапу поднялись на палубу.

***

Через несколько дней ледокол вернулся в бухту Тихую. Отсюда Иванов дважды выступал по радио, рассказывая о своём полёте и пятидневном пребывании на дрейфующей льдине. Гидролог Семёнов выступал вместе с ним, сообщая о своих научных наблюдениях, впервые произведённых на 85-м градусе северной широты. Оба доклада транслировались почти всеми крупными станциями мира. Слушали их и на Шпицбергене. Об этом раньше других узнал Иванов, получивший неожиданную весточку от Ани. Она поздравляла его с удачным перелётом и желала весёлой зимовки. "Видно, не только погода изменчива в Арктике… – радостно думал он, сочиняя ответ. – Неизменно только одно: после шторма всегда наступает штиль!.."

Наступали будни зимовки в Тихой.

ПОЛЯРНАЯ ЗИМОВКА

Лётная группа Блинова зимовала на Западном Шпицбергене – самом большом из группы островов, расположенных между 76-м и 80-м градусами северной широты, 10-м и 28-м градусами восточной долготы. Лишь этот остров, омываемый тёплыми водами Гольфштрема, годен для жилья. Высокие горы с остроконечными вершинами, достигающими тысячи семисот пятидесяти метров, выделяют его из группы остальных островов.

Чудодейственно влияние Гольфштрема на эту самую северную точку земли, расположенную всего в тысяче километрах от полюса: зимы здесь, например, значительно мягче, чем на Северном Урале или в Забайкалье. Самая низкая температура бывает в феврале, достигая всего двадцати двух градусов.

Западный Шпицберген, или "Древний Грумант", как его называли прежде, открытый в 1696 году знаменитым исследователем Арктики Варенцом, исстари посещался русскими, зимовавшими на нём ещё при Иоанне Грозном. Русские промышленники добывали здесь драгоценный гагачий пух. Позже на острове были открыты залежи каменного угля, и Шпицберген стал "северной кочегаркой", снабжающей углём проходящие суда. Теперь он связан оживлённым морским путём с Мурманском – нашим северным портом. По этому пути дешёвый каменный уголь завозится на север Советского союза.

Группа Блинова расположилась почти на самом берегу, в наспех собранном низеньком домике. Обычно по вечерам в домике весело играл патефон. С девяти вечера начинались "часы молчания". В это время всё население домика углублялось в работу – кто читал, кто вёл записи сделанных за день наблюдений. Но сегодня, несмотря на поздний час, домик ярко освещён. За столом, густо уставленным винами и закусками, собрались встречать новый 1939 год участники экспедиции и гости – зимовщики острова. Дежурящий у патефона радист и механик самолёта "П-6" Коршунов одну за другой менял пластинки.

Посреди комнаты, обняв стул, танцевал лётчик самолёта "П-6" Викторов. Единственная "дама" экспедиции – бортмеханик Бирюкова – танцевать наотрез отказалась.

Аня грустила. Ей вспомнился лётчик Иванов, с которым она познакомилась несколько лет назад. Он был по-прежнему внимателен и сегодня снова напомнил о себе, прислав по радио поздравление с наступающим новым годом. Ей, неприятно взволнованной утренним инцидентом, связанным с Грохотовым, Иванов казался сейчас единственно близким и родным существом, и Аня первый раз пожалела о том, что не попросилась в его группу.

Блинов заметил её настроение.

– Что, взгрустнулось? Наверное, на Большой земле зазноба осталась, – пошутил он.

Девушка строго взглянула на лётчика и ничего не ответила. Поняв её, Блинов отошел в сторону.

Штурман Курочкин с упоением сражался в "козла" (так называли зимовщики игру в домино) с Грохотовым.

Грохотов был непохож на других участников экспедиции. Во всём чувствовалось, что он подражал какому-то человеку, манеры которого, очевидно, казались ему верхом изысканности. О самых незначительных вещах он говорил проникновенным, убеждающим тоном. Закуривая, он медленно вынимал портсигар, украшенный серебряной монограммой и надписью: "Боевому другу от Генриха Козлова", внушительно щелкал крышкой, внимательно осматривал папиросу и вставлял её в мундштук с надписью "На память о Кавказе".

Он любил рассказывать о своих любовных приключениях, о совершённых им восьмидесяти экспериментальных прыжках с парашютом, о массе увлекательных приключений на суше, на море и в воздухе, героем которых он якобы был. Но большинству его рассказов "блиновцы" не верили с тех пор, как уже на зимовке стал известен печальный эпизод, имевший место несколько лет тому назад в Москве. Об этом эпизоде однажды, в припадке откровенности, рассказал Курочкину сам Грохотов. В его передаче рассказ выглядел так.

Однажды, когда Грохотов в компании вслух мечтал о полёте на аэроплане, в комнату вошёл чрезвычайно взволнованный его приятель.

– Лев Ильич, – обрадовался он, увидя Грохотова, – ты и представить себе не можешь, как я рад, что застал тебя здесь! Как друга прошу, умоляю – выручи. Вчера по осоавиахимовской лотерее мне достался круговой полёт над Москвой. Узнала об этом жена – покоя не даёт: боится, что погибну или, чего доброго, умру в воздухе от разрыва сердца. Выручи, родной. Вот тебе билет, полетай за меня…

Компания оживилась: наконец-то Грохотову удастся осуществить свою заветную мечту.

– Лети, Лев Ильич, – раздалось кругом, – а завтра расскажешь нам о своём полёте.

Иван Иванович страшно обрадовался, засуетился, вынул из кармана какую-то зелёную бумажку и протянул её Грохотову. Тот, не глядя, небрежно сунул её в карман. Со стороны было заметно, что настроение его несколько испортилось. Но никто на это не обратил внимания: мало ли что может показаться, ведь всё-таки не каждый день человеку летать приходится.

Просидев для приличия ещё минут десять-пятнадцать, Грохотов собрался домой, заявив, что ему перед полётом нужно как следует отдохнуть.

Дома он сразу же разделся и лёг. Теперь, наедине с самим собой, он мог быть откровенным. В сущности, предстоящий полёт его нисколько не устраивал…

Сон не приходил. Перед глазами метеоролога, быстро сменяясь, проносились ужасные авиационные катастрофы, о которых ему когда-либо приходилось слышать. "Дурак, – ругал он сам себя, – ну, за каким чортом согласился? Разве ты не мог придумать какого-нибудь благовидного предлога и отказаться? А вот теперь лети…"

С этими мыслями метеоролог проворочался всю ночь.

Утром у Грохотова хватило мужества дойти только до забора аэродрома. Он с грустью посмотрел на огромное, покрытое ровной травой поле, на взлетающие и садящиеся самолёты и почувствовал, как в груди сжалось сердце. Надо лететь!..

И тогда ему в голову пришла гениальная мысль:

"А зачем лететь? Кто узнает – летал я, или я не летал? Рассказать-то о своём полёте я всегда сумею…"

Метеоролог облегченно вздохнул, сразу успокоенный этой мыслью. И даже не взглянув, изорвал данную ему бухгалтером зеленую бумажку в мелкие клочки и пустил их по ветру.

Вечером Грохотов явился в назначенное место. Компания уже ждала. Все обрадовались его приходу, поздравляли, жали руки, завидовали:

Когда схлынула первая волна радостных приветствий, Грохотов уселся поудобнее в кресло и, затянувшись папироской, начал:

– Ровно в десять я был уже на аэродроме. В центре зелёного поля стоит готовый к полёту аэроплан. Мотор работает. Вокруг металлической птицы нервно шагает лётчик. Ждет. Увидел меня, спрашивает: "Это вы полетите?" – "Да, – отвечаю, – я". – "Садитесь!" Сел в самолёт я, за мной забрался лётчик. Взлетели. Набираем высоту. Тысяча метров… Лётчик обернулся, посмотрел на меня и показал рукой, что сейчас пойдёт на посадку. Я отрицательно покачал головой. "Нет, – говорю, – тащи выше!" Лётчик нехотя продолжал набирать высоту. Вот и две тысячи метров… Мой воздушный извозчик побледнел, как полотно, и кричит дрожащим голосом: "Больше не могу! Холодно. Пойду на посадку!" Похлопал я его по плечу и сказал спокойно: "Не бойся, дружище, ты летишь со мной. Давай выше!" Видя, что попал на знающего человека, лётчик махнул рукой, снимая с себя всякую ответственность за исход полёта. Летим дальше. Набрали три тысячи метров…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: