…Она выдала себя не движением даже — вздохом. Дадон метнулся, полетели прочь подушки, затрещали ткани — закрывая лицо от света, скорчившись, как затравленный звереныш, она отползала все глубже, пока не прижалась к ковровой стене.

Дадон поднял повыше факел, одновременно отводя для удара меч. Де— вушка вжалась спиной в ковер, и тонкие длинные ногти ее провели по белым щекам красные борозды:

— Н-нет…

Он поднес огонь так близко, что опалил ей волосы.

Ей было, наверное, лет семнадцать. Несомненно прекрасное лицо обезображено слезами и страхом, искусанные полные губы, красные опух— шие веки, из одежды — только тонкие полупрозрачные шаровары, и высокая грудь, которую не прикрыть маленькими тонкими руками…

В какое-то мгновение она отвела руки — и Дадон содрогнулся. В первую секунду он не успел понять, отчего так сухо в горле и больно в животе — но за плечем у него хрипло задышал молодой воин, и уже в сле— дующее мгновение Дадон осознал и соблазн, и свое собственное неприс— тойное вожделение. Даже будучи жалкой, напуганной и некрасивой, девуш— ка кожей источала призыв плоти; аромат греха, густой и липкий, перебил даже дух благовоний. Все, находившиеся в тот момент в шатре, сделали шаг вперед.

Дадон застонал и вскинул меч. Бесовское отродье, погубившее… Он силен духом — и он немолод. Он уже знает, куда войдет безжалостное лезвие — в основание шеи, между красным коралловым ожерельем и золотой с каменьями цепью…

— Не надо, — заплакала она тихо и безнадежно. — Пожалуйста, не надо… Пожалейте…

Вид обнаженной стали заставлял ее дрожать всем телом. Сквозь рас— топыренные пальцы на Дадона смотрел теперь один круглый, черный, как терн, полный слез детский глаз:

— Не надо…

В шатре стояла плотная, почти осязаемая тишина. По маленькой вскинутой ладони скатывались прозрачные капли. Меч в руке Дадона пой— мал на лезвие отблеск огня; за спиной его кто-то прерывисто вздохнул.

— Ты кто? — спросил он хрипло.

Она не знала.

Всей жизни ее было — дней двадцать пять; вся жизнь ее была шатер и счастье, она отдыхала на подушках и ела фрукты, и она любила… Име— ни не было. Она звала себя «царицей»… Она не знает, царицей чего. Ей просто нравилось это слово… Потом сделалось страшно. Потому что на смену любви пришла смерть; здесь ходила смерть и собирала жатву. Она не знает, почему.

Дадон молчал и смотрел, как она плачет. Она была младше его сыно— вей — лет на пять младше Гриши и на все восемь младше Тоши. Теперь она казалась ему всего лишь зареванной девчонкой — но навстречу его сы— новьям она вышла с улыбкой на еще не искусанных губах, и зов ее плоти, пусть не осознаваемый ею самой, способен был оглушить, лишить разума, убить…

Убил.

Погребальный костер поднялся до неба; Дадон под страхом стали запретил кому-либо входить в шатер. И выставил у входа стражу.

..Он умер дважды, дважды умер в двух своих сыновьях, и не в горе пребывал — в смерти. Она была — жизнь… Или видимость жизни. Весь мир отражается в небе — синие поля и белые дворцы, прекраснее тех, что на земле, но недосягаемые, недолговечные, умирающие раньше, чем ты, лежа— щий в траве, успеешь поверить в них…

Кощунственно ли, странно ли… Дворец из белых облаков, когда первые комья земли уже упали на старческую грудь. И он поселился в этом дворце, не думая о погребальном костре до неба.

Кожа ее пахла яблоками. Черная сетка волос, срывающееся дыхание, забытье… Губы, влажные, как речные камни… В обступившем его мороке взлетала птица — одна и та же, кажется, удод, взлетала и взлетала, с одного и того же места, и разлетались под крыльями елочные чешуйки…

Потом ему показалось, что он целует дочь, и он испуганно отстра— нился.

Она слушала, подняв на него опухшие от слез глаза. От заката и до рассвета, и утром он понял, что она благодарна ему. За подробный ли рассказ о Тошином детстве, о Гришином отрочестве? Могла ли его страсть сравниться с вожделением двух молодых воинов? Он старик…

Потом он понял, что она боится мира за пологом шатра так сильно, как обыкновенный человек боится всего, что за гранью смерти. Она не испытывает страха перед одним лишь человеком — перед Дадоном, едва не убившем ее.

Неделя миновала, как час.

Теперь она знала о его жизни немногим меньше, чем знал он сам. Она помнила все до последнего слова; насладившись ее любовью, он воск— решал для нее своих сыновей. Смешливые Тошины глаза, лошадку из хлеб— ного мякиша, травинку в уголке губ, волка в капкане, мертвый узел на синем пояске…

Его потерянная жизнь сменилась сном, и во сне он был счастлив. Дочь его, жена, вера и смысл смотрели на него влажными ласковыми гла— зами, воплощение жизни, красочной, как мыльный пузырь…

Потом он понял, что пора возвращаться.

Слухи бежали на много верст впереди повозки; все эти возбужден— ные, горестные и радостные, толпящиеся люди были там, далеко — но он заставлял себя милостиво кивать в ответ на приветствия. Она стояла ря— дом, кутаясь в шелковое покрывало, мертвой хваткой держась за Дадонову руку, он видел, как разгорались глаза у любого взглянувшего на нее мужчины — но сам испытывал лишь горечь и нежность. Нежный зверек в алчном теле одалиски…

Въезжая в город, он невольно поднял глаза на спицу — петушок си— дел неподвижно, сверкая на солнце позолотой, равнодушно глядя поверх голов и крыш: смирное, безучастное чудовище.

И не успев отвести взгляда, скорее почуял, чем услышал, как шум толпы притих и изменился.

Над головами расступавшихся людей плыл нелепый, оклеенный сереб— ряными звездами колпак. Чародей явился поздравить своего государя и посочувствовать скорбящему отцу.

Узкая рука сильнее вцепилась в Дадонов локоть:

— Кто это? Мне страшно…

Глаза царя встретились с узкими, как ящерицы, глазами чародея. И тотчас наползла пелена.

…Тогда орды наседали с севера и с юга, неся огонь и смолу, об— ращая цветущие земли в край мрака, пепла и слез. И сколько жизней спасло позолоченное чудище, воссевшее на спице, чуявшее напасть за тридевять земель — и предупреждавшее об угрозе, не дававшее орде нава— литься врасплох? Столица давно стала бы городом мертвых, и Дадон не на троне сидел бы — на колу, если бы не тот страшный и царственный пода— рок…

…Подарок. Ловушка. Месть скопца. Или все-таки бред? И не чаро— дей ли поставил средь чиста поля гибельный шатер, начиненный соблаз— ном?

Дадон тряхнул головой, отгоняя колючую, как ледяная иголочка, мысль. Теперь не важно. Все в прошлом…

— Птица сослужила службу, не так ли? — мягко спросил мудрец. Да— дон снова поднял тяжелый взгляд: петушок медленно поворачивался вокруг своей оси.

— Нам время рассчитаться, — продолжал чародей тем же ровным мело— дичным голоском. — Получая птицу, ты давал обещание. Помнишь?

Он ничего не обещал старому волшебнику. Вернее, он обещал — «все», «все, что пожелаешь»… В те дни он готов был отдать собствен— ную кожу… Но ведь обещать все — ничего не обещать, и не надо быть чародеем, чтобы понимать это…

— Я подарил тебе петушка, Дадон. Подари мне теперь…

Звездочет замолк, вглядываясь в лицо царя, и произнес уже звонче:

— Подари мне теперь… ее!

Позолоченная птица приостановилась, чтобы начать вращение в дру— гую сторону. Дадону казалось, что он видит оловянные, пуговичные глаза железного стража.

— Кого? — переспросил он медленно. И мигнул, чтобы отогнать виде— ние: тяжелый царский жезл опускается на крахмальный колпак, серебряные звезды обагряются кровью…

— Ее, — повторил мудрец бестрепетно. — Твою новую царицу.

Дадон стиснул пальцы, сжимающие посох. Его рука может и не пови— новаться рассудку; еще секунда — и его рука сама собой нанесет удар.

— Ты же скопец, — возразил он глухо. — Зачем она ТЕБЕ?

Чистый детский лобик чародея на мгновение покрылся старческими складками: