- О, когда-нибудь вы, наверное, вернётесь в свою родную Индию, - сказал я, стараясь хоть чем-нибудь утешить её.

Несколько минут она рассеянно переворачивала страницы. Затем она вдруг испустила лёгкий радостный крик.

- Посмотрите-ка! - вскричала она. - Вот один из наших изгнанников. Это один из "бюттотти". Он изображён очень похоже.

Гравюра эта изображала туземца с не особенно симпатичной физиономией, в одной руке он держал небольшой инструмент - нечто вроде кирки в миниатюре, а в другой - квадратный кусок пёстрой материи.

- Этот платок - это его "румаль", - пояснила мисс Воррендер. - Само собой, они не показываются с ним в публичных местах. Равным образом он не возьмёт с собой и священного топорика, но во всех других отношениях он изображён вполне точно. Я много раз путешествовала с этими людьми в безлунные ночи, с "люгхами" впереди, когда иностранцы не придавали никакого значения громким "пильхау", раздававшимся повсюду. О, такой жизнью стоило пожить!

- Но что такое значит "румаль" и "люгхи", и прочее? - спросил я.

- О, это наши индусские слова, - смеясь, пояснила она. - Вы не поймёте их.

- Но под этой гравюрой стоит подпись: "Представитель племени Дакка". А я всегда считал дакков за воров.

- О да, англичане все считают их такими, - согласилась она. - Конечно, дакки - воры, но ворами считают многих, которые и не думали быть ими. Этот человек - святой человек; это, по всей вероятности, один из "гуру".

Возможно, что она дала бы мне ещё много пояснений насчёт нравов и обычаев Индии, так как очень любила поговорить обо всём, касающемся этой страны, но, тут я вдруг заметил, что лицо её изменилось. Она пристально посмотрела на окно, к которому я стоял спиной. Я обернулся и увидал в окне, на уровне подоконника, лицо секретаря.

Признаюсь откровенно, я не мог не вздрогнуть: эта голова с присущей ей мертвенной бледностью на лице выглядела так, точно лежала на подоконнике отрубленной.

Копперторн открыл окно, как только увидал, что его заметили.

- Я в отчаянии, что должен обеспокоить вас, - просовывая голову в комнату, сказал он, - но неужели, мисс Воррендер, Вы находите приятным сидеть в душной комнате в такую чудную погоду? Не угодно ли Вам пройтись по саду?

Несмотря на вежливость слов, они были произнесены секретарём таким сухим, почти угрожающим тоном, что походили скорее на приказание, чем на просьбу.

Гувернантка поднялась с места и, не сказав ни слова, вышла взять шляпку. Это было новым доказательством власти, которой пользовался над нею Копперторн.

Когда он взглянул на меня, на его тонких бескровных губах заиграла нестерпимо насмешливая улыбка. Он как будто делал мне вызов этим новым проявлением своего могущества. В лучах заходящего солнца, освещавших его, он выглядел настоящим демоном в адском ореоле.

Он смотрел на меня так несколько мгновений, с дьявольским ехидством на лице. Наконец я услышал его тяжёлые шаги, направлявшиеся по дорожке к дверям дома.

Глава V

В течение нескольких дней, последовавших за разговором, во время которого мисс Воррендер призналась мне в своей ненависти к секретарю, всё шло отлично в Данкельтуэйте.

У меня было с ней несколько продолжительных бесед во время прогулок по лесу с детьми, но мне так и не удалось добиться от неё сколько-нибудь удовлетворительного объяснения её гневного припадка в библиотеке. Она не сказала мне больше ни одного слова, которое могло бы пролить свет на интересовавшую меня проблему.

Как только я делал какое-нибудь замечание в этом направлении, она отвечала мне в высшей степени сдержанно, либо вдруг вспоминала, что детям пора идти домой, так что в конце концов я совсем отчаялся узнать что-нибудь от неё самой.

Мои занятия всё это время шли крайне нерегулярно.

Иногда ко мне в комнату заходил со свёртком бумаг под мышкой дядя Джереми и услаждал мне слух чтением отрывков из своей большой эпической поэмы.

Когда я чувствовал потребность в обществе, я заходил в лабораторию к Джону, он поступал таким же образом в те минуты, когда и его давило одиночество.

Иногда я разнообразил свои занятия тем, что забирал книги в лес и занимался там целый день напролёт. Копперторна я старательно избегал. Он тоже как будто не очень-то дорожил моим знакомством.

Однажды, в первой половине июня, Джон подошёл ко мне с телеграммой в руке и с выражением досады на лице.

- Поздравьте меня, - с кислой миной сказал он. - Отец телеграфирует мне немедленно же отправляться в Лондон. Должно быть, что-нибудь юридическое. Он давно уж грозился взяться за приведение в порядок своих дел. Теперь у него, как видно, внезапный припадок энергии, и он хочет покончить с этим делом.

- И долго Вы пробудете в Лондоне? - спросил я.

- Неделю, а то и две. Очень неприятная штука. Я как раз рассчитывал, что мне удастся разложить этот алколоид...

- Ну, он подождёт Вашего возвращения, - смеясь, возразил я. - Не беспокойтесь, без Вас его никто не разложит.

- Но мне ещё неприятнее покинуть Вас. Мне кажется негостеприимным зазвать в эту пустыню приятеля и, зазвав, бросить его тут в полном одиночестве.

- О, ради этого Вам нечего беспокоиться, - возразил я. - У меня слишком много дела, чтобы скучать. Кроме того, я нашёл здесь развлечения, на какие и не рассчитывал вначале. Эти полтора месяца промелькнули для меня так быстро, как никогда.

- Ещё бы! Могу себе представить! - ехидно подхватил Джон.

Он, видно, всё ещё был убеждён в том, что я до безумия влюблён в красавицу-гувернантку.

Он уехал в тот же день с утренним поездом, обещав писать и сообщить свой лондонский адрес, так как не знал ещё, в каком отеле остановится его отец. Я ещё и понятия не имел о всех последствиях, которые будет иметь эта пустячная деталь, и не подозревал, чему суждено здесь произойти, прежде чем я вновь увижусь с моим приятелем.

В данный момент я отнюдь не печалился его отъездом, потому что думал, что мы - четверо остающихся - более сблизимся теперь друг с другом, что, конечно, будет способствовать разъяснению той проблемы, которая всё больше и больше заинтересовывала меня.

Приблизительно в четверти мили пути от Данкельтуэйта помещалась небольшая деревушка, имевшая одну длинную улицу и состоявшая из двух-трёх десятков коттеджей с черепичными крышами, церкви, до самой колокольни обвитой плющом, и неизбежного трактира.

В день отъезда Джона мисс Воррендер собралась с детьми на почту, я навязался проводить их. Копперторн, само собой, с наслаждением расстроил бы нам эту прогулку или сам отправился бы с нами вместе, но на наше счастье дядя Джереми был в этот день в поэтическом ударе и не мог обойтись без услуг своего секретаря.

Это была чудная прогулка, дорога шла в тени деревьев, на которых слышалось беззаботное щебетанье птичек. Мы шли не спеша, болтая о разных разностях. Дети бежали впереди. Чтобы дойти до почты, нам надо было миновать трактир, о котором упоминалось выше.

Идя по деревенской улице, мы увидали впереди небольшое сборище людей, столпившихся как раз против этого заведения. Оно состояло из дюжины ребятишек обоего пола, в грязных рубашонках и юбках, нескольких простоволосых женщин и двух-трёх мужчин, по-видимому, вышедших из трактира. Эта мирная деревня давно, вероятно, не помнила на своей улице такого многочисленного сборища.

Мы ещё не разобрали, что именно возбуждало такое любопытство, но дети пустились во всю мочь вперёд и скоро вернулись со свежими новостями.

- О, мисс Воррендер! - запыхавшись вскричал Джонни. - Там стоит чёрный человек, совсем точно из Ваших сказок.

- Цыган, должно быть, - предположил я.

- Нет, нет, - решительно запротестовал Джонни. - Он ещё чернее, чем цыган. Правда, Мэй?

- О, да, - подтвердила девочка.

- По-моему, нам следует пойти и посмотреть самим, - предложил я.

Говоря это, я взглянул на мою спутницу и был поражён её бледностью и лихорадочным блеском глаз.