Когда он умер, я плакал и ненавидел себя за это. Теперь я отвлекаюсь с помощью своих идиотских шуток. Зато по ночам мне не до веселья.

— Все это ужасно, — заметил Тойер. — Но при чем тут Фредерсен?

Зенф схватился за голову:

— Как он смотрел, какое у него было лицо, когда он говорил про Анатолия! Эта похоть, выдаваемая за сочувствие… Разве вы не видели?

— Что за наживка, о которой ты говорил? — спросил Тойер.

— Минуту, — запротестовала Ильдирим. — Опять расследование? Вам тут что — штаб операции? Нет уж! Господин Зенф, то, что с вами произошло, — это ужасно, не спорю. Но вы тоже используете ребенка! Если вы тут забрасываете наживку и думаете заставить понервничать какого-то там педофила и убийцу, то навлекаете опасность на нас. Вам на это, очевидно, наплевать? Или я ошибаюсь?

— Сожалею, фрау Ильдирим, я как-то не подумал об этом, я…

Открылась дверь, в комнату вошла Бабетта, пошатываясь от слабости:

— Во всем доме воняет дымом. А орете вы так, что все соседи слышат…

— Ты абсолютно права. — Ильдирим обняла воспитанницу за плечи. — Сейчас все прекратится. Господа уходят. Все. Я оплачиваю этот дом, и он целиком принадлежит мне.

— Да, действительно, — смущенно согласился Хафнер. — Но пиво я заберу с собой, вам оставлю немножко — на остаток вечера и на завтрашнее утро.

— Весьма признательна, — буркнула Ильдирим.

Бабетта подошла к столу:

— А это что такое? — Она показала на копию уголовного дела.

Тойер, постепенно осознавая, что его вышвыривают из дома на глазах его сотрудников, схватил бумаги:

— Это всякое дерьмо. Дерьмовые акты дерьмовых полицейских. — Он в ярости швырнул бумаги, и листки разлетелись по комнате. — Они не были сброшюрованы… — удивленно пролепетал он.

— Как видно, нет, — ледяным тоном согласилась Ильдирим. — Собирай теперь. Кретин. У меня уже иссякает запас ругательств.

Тойер не запомнил названия пивной.

Он невесело пил теплое и сладкое калифорнийское вино, которое в карте значилось как «сухое».

Зенф уставился в свой кофе.

— Что все-таки за наживка? — поднял на него глаза Тойер.

— А!.. — отмахнулся Зенф.

— Выкладывай, иначе я сейчас тут все разнесу к… — взорвался Хафнер, который только что выглядел совершенно спокойным.

— Я, не представившись, позвонил Фредерсену, сообщил ему о приезде полицейских из Гейдельберга и посоветовал во всем сознаться. Я думал, он совершит какую-нибудь ошибку, пусть даже проявит любопытство, пройдет мимо, ну хоть что-нибудь… Ничего… Никакой реакции.

— Зенф, скажи, на что ты, собственно, надеялся? — Тойер уже не злился на толстяка — он был просто убит. — У нас нет ни улик, ни свидетелей… Он все равно не явится к нам с повинной. На что ты рассчитывал? — Он незаметно выплеснул вино под стол.

Зенф беспомощно развел руками:

— Я хотел его помучить, загнать в угол, напугать. А вышло так, что скорее я…

— Вот что, при Ильдирим я не стал об этом говорить, — перебил его Лейдиг. — У тебя с собой оружие.

— Вы неплохо поработали в моем номере.

— А вдруг ты ошибаешься? — осторожно спросил Тойер.

— Я не ошибаюсь. Более того, — решительно заявил Зенф, — я не исключаю того, что мне придется его убить.

Тойер махнул официанту и заказал пиво:

— Согласен, что с матерью Анатолия здешние полицейские побеседовали чисто формально. Вполне может быть, что ты недалек от истины. Но все-таки: что нам делать дальше? Слишком мало фактов, чтобы предпринять серьезные шаги, и слишком много, чтобы похерить это дело.

Уже далеко за полночь Хафнер вступил в трудные переговоры с хозяином заведения, по какой цене тот отпустит ему двенадцать бутылок темного «Дукштейнера».

— Ты и так привез из дома море пива, — воскликнул Лейдиг. — Я спать хочу!

— Да, awwer des langt net![10] Слушай, ты, император селедки, — обратился он вновь к хозяину, — я могу купить спиртное и в ночной аптеке, дороже не будет.

Уставший до предела хозяин хотел только одного — чтобы они ушли. Он даже принес городскую лицензию, доказывая, что уже несколько часов не имеет права обслуживать господ, не важно, полицейские они или нет.

Надо добавить, что лишь Зенф сохранил верность кофе.

— Был бы у нас хоть один свидетель, — уныло вздохнул Лейдиг.

В перевозбужденном мозгу Тойера одна неожиданная картинка сменяла другую. Одной он решил поделиться и сказал, уставившись на узор деревянной столешницы:

— В прошлом году, незадолго до того, как мы поругались…

— Тогда мы опять помирились! С технической точки зрения это было главное! — заревел Хафнер в пустой пивной, не отпуская измученного хозяина.

— В ту ночь мне приснился сон. Про медведей, ах, я люблю видеть сны про медведей… Умные, большие звери гуляли со мной в заповедном лесу. Я держал их за лапы, а на поляне медведи под музыку неожиданно появившегося горилльего оркестра спели дуэтом… Тогда мне казалось, будто я уже достиг цели, но сейчас… — Тойер в досаде сбросил пивную подставку со стола. — Я снова как будто плыву в открытом море…

— Да-а, — с сарказмом протянул Зенф. — Жалко, что наш Богумил не умеет говорить. Тогда у нас был бы свидетель.

Тойер встрепенулся, моментально протрезвев. Кровь бросилась ему в лицо, и почему-то резко закололо в левой ноге.

— Теперь я знаю, — то ли прошептал, то ли простонал он. — Господи, как я сразу не догадался! Когда я недавно видел на пляже, как разговаривали двое глухонемых, то у меня в башке что-то забрезжило… Богумил умеет объясняться жестами! Он вел себя иначе, чем другие гориллы… Я имею в виду, что гориллы, когда за ними не наблюдают, играют камешками в нечто похожее на боччи — ну, игру в шары, вы знаете, или изображают, что играют в шахматы несколькими фигурами… Ведь так? — Он обвел взглядом своих соратников.

— В шахматы? — переспросил Зенф и выглянул из окна в темноту.

— Ну как будто играют… Может, это мои фантазии, однако он жестикулировал, словно дирижер, этот самец гориллы, животное…

— Эксперименты ведутся, — многозначительно добавил Лейдиг, — оказывается, вполне возможно привить примату рычальные нечевые… ой… начальные речевые навыки.

— Они что, глухие, что ли, обезьяны? — насмешливо поинтересовался Хафнер.

— То-то и оно, — неопределенно ответил Лейдиг и стал массировать виски.

— О'кей, ты, больной болотный гриф. — Хафнер с гримасой отвращения отвернулся от хозяина; тот уже упаковывал пивные бутылки в использованный пластиковый мешок с логотипом магазинов «Альди-Норд». — Пей сам свое газированное бордельное пойло. Мои коллеги уже достаточно накачались.

— Подожди-ка, Хафнер! — воскликнул Тойер. — Постарайся вникнуть в то, что я говорю. Я видел: горилла пыталась жестами нам что-то сообщить. Я бы не вспомнил: прежде я никогда не обращал внимания на глухонемых, если бы не встреча на пляже…

— Я тоже не обращаю на них внимания, потому что они не слушают никого. Пошли, ребята, отсюда.

— А кто будет платить? — чуть не заплакал раздосадованный хозяин.

— Manana, amigo. Tomorrow,[11] towarisch.

Прежде чем дело дошло до скандала, Зенф вытряхнул на стойку почти все содержимое своего портмоне.

На улице, на пронизывающем ледяном ветру, Тойер признался себе, что его идея, пожалуй, была самой сумасшедшей за его криминалистическую карьеру.

— У обезьян много человеческих черт, — продолжал пьяный Лейдиг. — Наверное, скверно, что мы едим животных.

— Дражайший Лейдиг, я за свою жизнь еще не сожрал ни одной обезьяны. Я обедаю мертвыми свиньями, коровами, овцами, ем моллюсков, улиток. Вот рыбу нет — слишком воняет. И обезьян тоже нет, потому что они напоминают мне наших коллег…

Тойер беспомощно возился со своим мобильным. Возможно, посылал пространную эсэмэску с мольбой о прощении или слезное покаяние.

— Тише, ребята, — вдруг сказал он. — Магенройтер! — Он взглянул на дисплей, пробормотал: — Слава богу, только пару минут назад.