Потом отправились на поиски отеля, сняли там комнату и попросили доставить им багаж. Они умылись, прилегли на минутку, потом переоделись и снова вышли. Сильвия направилась в технический коллеж, Жером поджидал ее на улице на скамейке. К четырем часам Сфакс начал медленно пробуждаться от спячки. Появились сотни детей, потом женщины под чадрами, полицейские, одетые в серый поплин, нищие, повозки, ослы, приодетые буржуа.
Сильвия вышла, держа в руках расписание своих занятий. Они еще погуляли, выпили разливного пива, поели оливок и соленого миндаля. Газетчики продавали позавчерашний номер "Фигаро". Вот они и прибыли.
На следующий день Сильвия познакомилась кое с кем из своих будущих коллег. Они помогли ей найти квартиру. Там были три огромные комнаты с высокими потолками, никак не обставленные; длинный коридор заканчивался маленьким квадратным холлом, откуда пять дверей вели в три комнаты, ванную и необъятной величины кухню. Два балкона выходили на рыболовный порт, внутреннюю гавань южной стороны фарватера, которая несколько напоминала Сен-Тропез, и на зловонную лагуну. Впервые пошли они в арабскую часть города: купили там пружинный матрас, тюфяк из конского волоса, два плетеных кресла, четыре веревочных табурета, два стола, толстую циновку из желтой альфы в редких красных разводах.
Потом Сильвия приступила к занятиям. Постепенно они обживались. Прибыли их сундуки, отправленные малой скоростью. Они распаковали книги, пластинки, проигрыватель, безделушки. Из больших листов промокательной бумаги -красной, серой, зеленой -- соорудили абажуры. Купили длинные, плохо оструганные доски, бруски с дюжиной отверстий и закрыли добрую половину стен полками. Всюду развесили репродукции, а на самом видном месте фотографии всех своих друзей.
Это было печальное и неуютное жилище. Чересчур высокий потолок, стены, окрашенные охрой, отваливавшейся большими кусками, полы, однообразно выстланные тусклыми плитками; все это бесполезное пространство было чересчур велико, чересчур голо. К этому невозможно было привыкнуть, Здесь надо было жить впятером или вшестером, хорошей компанией, коротать время за едой, выпивкой и беседой. Но они были одиноки, заброшены. Одну из комнат они сделали гостиной, поставили туда походную кровать, положили на нее тюфячок и накрыли пестрым покрывалом, на пол постелили толстую циновку, разбросали по ней диванные подушки, на полках расставили тома "Плеяды", книги, журналы, безделушки, пластинки, повесили четырех Тиснеев, большую морскую карту, "Праздничное шествие на площади Карузель" -- все то, что из этого мира песка и камня возвращало их обратно на улицу Катрфаж, к долго не облетавшему дереву, к маленьким палисадничкам; в этой комнате еще чувствовался какой-то уют -- растянувшись на циновке, поставив перед собой по крошечной чашечке турецкого кофе, они слушали "Крейцерову сонату", "Эрцгерцога", "Девушку и Смерть", и эта музыка, которая в огромной, почти пустой комнате, чуть ли не зале, приобретала удивительный резонанс, преображала все вокруг, делала комнату обжитой: она была гостем, дорогим другом, потерянным и чудом обретенным вновь, она делила с ними пищу, рассказывала о Париже; холодным ноябрьским вечером в этом чужом городе, где ничто им не принадлежало, где им было не по себе, музыка уносила их назад, в прошлое, она возвращала им забытые чувства товарищества и человеческой общности, как будто в этой комнате с циновкой на полу, с двумя рядами книг на стене и проигрывателем, на которые падал свет из-под цилиндрического абажура, возникала некая заветная зона, не подвластная ни пространству, ни времени. Но вне этой комнаты все было им чужим, они чувствовали себя изгнанниками: длинный коридор, где шаги отдавались чересчур гулко, огромная неприветливая ледяная спальня, вся обстановка которой состояла из слишком широкой и слишком жесткой постели, пахнувшей соломой, шаткой лампы, поставленной на старый ящик, служивший ночным столиком, плетеной корзины с бельем, табуретки, на которую кучей была свалена одежда; третьей комнатой они не пользовались и никогда туда не заходили. В их квартиру вела каменная лестница, начинавшаяся в вестибюле, который часто заметало песком, дальше шла улица -- три двухэтажных дома, сарай, где сушились губки, и пустырь. За пустырем начинался город.
Восемь месяцев, прожитых в Сфаксе, были, несомненно, самыми удивительными за всю их жизнь.
Порт и европейская часть Сфакса были уничтожены во время войны, и теперь город состоял из тридцати улиц, скошенных вправо. Две считались главными: авеню Бургиба -- от вокзала к Центральному рынку, возле которого они жили, и авеню Хеди-Шакер, которая вела из порта в арабскую часть города. Пересечение этих улиц образовывало центр города; там находилась мэрия, где в двух залах первого этажа были выставлены кое-какие старинные глиняные изделия, с полдюжины мозаик, статуя и надгробие Хеди-Шакера, убитого Красной Рукой незадолго до объявления независимости, кафе "Тунис", посещаемое арабами, и кафе "Режанс", посещаемое европейцами, небольшой цветник, газетный киоск, табачный ларек.
Всю европейскую часть города можно было обойти за четверть часа или около того. От их квартиры до технического коллежа было минуты три ходьбы, до рынка -- две, до ресторана, где они питались, -- пять, до кафе "Режанс" -- шесть, столько же и до банка, до муниципальной библиотеки и до шести из семи кинематографов города. Почта, вокзал, а также стоянка машин для поездок в Тунис и Габес находились самое большое в десяти минутах ходьбы, и это были крайние точки города, которые вполне достаточно было знать, чтобы свободно ориентироваться в Сфаксе.
Арабская часть города представляла собой живописную древнюю крепость с коричневато-серыми стенами и воротами, которые заслуженно считались прекрасными. Они часто ходили туда, собственно, они только там и гуляли, но так как они были всего-навсего праздными гуляками, арабский город так и оставался для них чужим.
Они не могли разобраться в самых простых вещах, видели перед собой лишь лабиринт улиц; задрав голову, они восхищались то балконом из кованого железа, то раскрашенной балкой, то чистыми линиями стрельчатого окна, нежной игрой света и тени или удивительно узкой лесенкой; но все их прогулки были бесцельны; они кружились в постоянном страхе заблудиться и быстро уставали. В конце концов ничто не привлекало их особенно в этих жалких хибарках, почти неотличимых друг от друга лавчонках, крытых базарах, в этом необъяснимом для них чередовании пустынных улиц с улицами, кишащими толпой, которая торопилась непонятно куда и зачем.