Ратас положил плащ на выступ утеса и сел. С замирающим сердцем она ждала, что же он ответит.

— Ничего страшного не произошло, поверь мне, Эрлис. Просто ты становишься взрослой. Ты словно рождаешься вновь, а это всегда мучительно. Нет у тебя ни матери, ни сестры, ни даже подруги — они лучше меня все тебе объяснили бы, утешили, дали совет… Я же привык больше к мечу, а не к таким разговорам. Единственное, что я мог сделать для тебя, — эта картина. Я назвал ее «Меченая молнией». Мне давно уже хотелось, чтобы ты увидела себя глазами других, чтобы ты знала цену себе, Эрлис. Мышатник, из-под обломков которого тебя когда-то вытащили, успел наложить на тебя свой отпечаток. Он не сумел приглушить ни твоего ума, ни твоих чувств, но почему ты так боишься поверить в собственные силы? Как будто разбежишься для прыжка — и вдруг остановишься в испуге. Тот крохотный серый мышонок, что прячется в тебе, время от времени поднимает голову и начинает нашептывать, будто ты не способна ни на что большое и прекрасное. Не верь мышонку, Эрлис! Когда он снова подаст голос, взгляни на «Меченую молнией». Там ты — настоящая, запомни.

— Но я хотела бы увидеть себя не только на рисунке. Последний раз я смотрелась в зеркало в Гресторе…

Ратас молча протянул ей маленькое зеркальце — он предусмотрел и это. Эрлис долго, с каким-то горьким удивлением рассматривала свое отраженье, то поднося руку со стеклышком к самым глазам, то отодвигая ее подальше.

— Хватит! — не выдержал наконец Ратас. — Это просто-напросто стекло, в нем ты всего не увидишь.

Эрлис вздохнула и возвратила ему зеркальце.

— Еще в тот день, когда я впервые увидел тебя, мне показалось, что не одна лишь преданность Крейону повела тебя за ним и толкнула на кинжал Турса, — Ратас положил руку ей на плечо. — Да, в Гресторе сейчас время ненависти, девочка. Но ненавистью мы никогда не изменим мир. Чтобы творить, нужна любовь. Я всем сердцем хочу, чтобы вы были счастливы — ты и Крейон. Может, моя картина поможет вам лучше понять друг друга. Только это очень трудно, Эрлис, — любить, когда время ненависти еще не миновало и никто из нас не знает, что ждет его завтра.

— Ратас, — сказал она тихо, — я и вправду вела себя, как глупый ребенок. Прости. Давай вернемся домой. Крейон, наверное, тревожится…

Да, «Меченая молнией» изменила в ней что-то. Эрлис ощущала в себе неизъяснимую нежность ко всему на свете. Солнце никогда еще не было таким щедрым, а травы — такими буйными, и даже холодные серые скалы стали приветливее. Девушке хотелось обнять весь этот широкий мир, найти самые добрые, самые ласковые слова для каждой птицы, деревца, облачка… Она убрала подальше лук и стрелы: все-таки женщине охотиться ни к лицу.

Ратас вновь куда-то исчез, и Крейон впервые позволил себе несколько дней отдыха.

Таким Эрлис его еще не видала. Было что-то трогательное в том, как он радовался чистой и холодной, до ломоты в зубах, родниковой воде, мотыльку, кружащему над головой, причудливой скале, очертаниями напоминающей конскую голову, птичьей песне…

С тех пор как они были вместе, Эрлис не могла припомнить ни одного дня, да что там — часа, когда Крейон сидел бы сложа руки. Отдыхал он только во время сна. Сколько же лет трудился он так? А теперь он чуть ли не целый день пролежал в траве, глядя в небо и прислушиваясь к чему-то еле слышному, доступному ему одному.

На следующее утро он разбудил ее ни свет ни заря.

— Хочешь встретить восход солнца, Эрлис?

Они сидели на пороге домика и смотрели, как яркие и чистые краски рассвета сменяют ночную тьму.

А к вечеру небо нахмурилось, и девушка, чтобы успеть до дождя, попросила Крейона помочь ей перенести к дому хворост, который собрала в ближней рощице. Однако дождь все-таки застал их по дороге домой. Крейон бросил хворост на землю и укрыл ее своим плащом. Эрлис положила голову ему на плечо и думала об одном: вот если бы этот дождь никогда не кончался! Но дождь кончился, после него похолодало; они затопили в доме и сели у огня.

Эрлис вспомнился Мышатник, где, греясь у очага, она слушала вечерами сказки и рассказы старших ребят о своих приключениях, в которых, как она теперь понимала, тоже было немало сказочного. Крейон словно почувствовал ее настроение:

— Такими вечерами хорошо сказки рассказывать.

— Когда же я в последний раз сказку слыхала? — задумалась Эрлис. — Наверное, еще у тетушки Йелы…

И тихим, загадочным голосом, как тетушка Йела когда-то, она начала повесть о девушке-птице, потом — о семерых братьях и их сестре, потом еще и еще… Она сама не знала, откуда бралось в ней все это, давно, казалось, позабытые слова пришли вдруг сами, и никогда ее речь не лилась так свободно.

— Говори еще, — попросил Крейон, когда она замолчала. — Я вспоминаю детство…

— Нет, теперь твоя очередь!

— Ну ладно, будь по-твоему. Только не знаю, понравится ли тебе моя сказка…

Эрлис слушала его внимательно, стараясь не пропустить ни слова. Вначале она и впрямь приняла все за сказку, но потом у нее возникла несмелая мысль, которая все крепла и крепла: никакая это не сказка! Это — о нем самом. Никогда раньше не вспоминал он, где и как жил до того, как перебрался в Грестор. А сейчас он вновь увидел перед собою те далекие годы…

Начиналось все и вправду по-сказочному: жили-были муж и жена, и не было у них детей… То есть дети у них рождались, но все они пришли на свет прежде срока и умерли в малолетстве. Когда же похоронили четвертого ребенка, то решились они пойти к старику-чародею, который жил высоко в горах. И сказал чародей, что родится у них сын, и что вырастет он крепким и здоровым, если пообещают они отдать парня ему в науку. Родился пятый сын, и старик забрал его к себе… А когда вырос он, то начал исцелять людей от различных недугов и такого достиг в том искусства, что прославил свое имя. Из дальних сторон приходили к нему люди с надеждой на исцеленье. Он женился на самой красивой девушке своего города. И казалось, что судьба к нему добра. Но потом в один год все изменилось. Отец молодого лекаря погиб во время наводненья. Вскоре умер и учивший его лекарскому искусству старик, которого считал он вторым отцом. А его прекрасная супруга полюбила другого, потому что выходила замуж не за него — за его славу. И тогда оставил он все: город, в котором прошла его молодость, свою жену, дорогие сердцу могилы обоих отцов — родного и названного — и пошел куда глаза глядят вместе со старенькой матерью, она одна только и осталась у него. А люди говорили: потому не было ему добра, что спасли его с помощью колдовства, хотели судьбу обмануть, вот она и мстит ему теперь.

Целый год бродил он по стране, изменив имя и нигде надолго не останавливаясь, и, лишь когда прошел установленный срок и жена его, не имея о нем известий, смогла выйти замуж за другого, он поселился в Гресторе, подальше от родной Комины и женщины, которую долго не мог позабыть.

— Невеселая у меня вышла сказка, Эрлис. Твои были лучше…

Дрова прогорели, в комнате стемнело, и Эрлис рада была, что Крейон не видит сейчас ее лица. Отчего все так несправедливо, отчего все эти беды достались ему — такому доброму, такому умному, такому сильному? Ей хотелось крикнуть сейчас так, чтобы эхо раскатилось среди скал: «Да разве можно не любить тебя — такого?» Вместо этого она, всхлипнув, ткнулась носом ему в грудь и прошептала: «Я никогда, никогда тебя не оставлю!»

— Ты плачешь, маленькая? — Он осторожно коснулся лица девушки.

Эрлис взяла его руку в свои и прижалась здоровой щекой к ладони.

— Я уже не маленькая, Крейон. Я давно выросла… А ты и не заметил.

Мир наполнился любовью. Эрлис, обделенная с детства теплом и лаской, сама не понимала, откуда в ней столько нежности. Они с Крейоном могли говорить о самых простых, самых будничных вещах, но каждое слово звучало признанием в любви, а каждый взгляд, каждое движение приобретали значение события, способного изменить целую жизнь.

Однако уже на четвертый день Эрлис проснулась и почувствовала, что Крейон не спит — и не спит давно. В свете утра видно было, каким отрешенным и сосредоточенным стал его взгляд. Она поняла, что случилось, она ожидала этого, но не думала, что так быстро…