Еще в самом начале кампании, не подозревая, что она направлена не только против него, но и против Всероссийского союза писателей, Борис Андреевич обратился в редакцию "Литературной газеты" с письмом, разоблачая прямую ложь, которая содержалась в передовице, открывшей кампанию.
"В "Литературной газете" за No 19 в передовице Б. Волина написано обо мне: "Б Пильняк написал роман "Красное дерево". Не нашлось никаких оснований к тому, чтобы это произведение было включено в общий ряд нашей литературы. Роман был отвергнут редакциями советских журналов. И что же? "Красное дерево" Пильняка оказывается напечатанным в издательстве "Петрополь"*, в издательстве берлинских белогвардейцев. Как мог этот роман Пильняк туда передать? Неужели не понимал он, что таким образом он входит в контакт с организацией, злобно-враждебной Стране Советов? Почему Пильняк, председатель Всероссийского союза писателей, не протестовал, если этот роман был напечатан эмигрантами без его ведома и помимо его желания?"
* Ошибка в названии издательства была допущена в "Литературной газете". (Прим. ред.)
Отвечаю.
1) Повесть "Красное дерево" была закончена 15 января 1929 г.,- 14 февраля я сел за роман (ныне заканчиваемый), "Красное дерево" в котором перерабатывается в главы, - в моем письменном столе хранится рукопись "Красного дерева" с пометкой одного из редакторов "Красной нови": "За печатание в No3.23 (11) 1928..."*
Повесть ,,Красное дерево" не появилась в РСФСР не потому, что она была запрещена, но потому что я решил ее переделать.
* Здесь и дальше пунктуация и орфография автора. (Прим. ред.)
2) Тем не менее "Красное дерево" появилось отдельной книгой в "Петрополисе"...
Мною в ряду с другими советскими писателями заключен типовой договор с членом коллегии защитников ленинградского суда в том, что он представительствует мои авторские права за пределами СССР. Договор имел целью избежать невыгодных для советских писателей последствий из-за отсутствия литературных конвенций - тем, что произведения советских писателей, хотя бы на день раньше, чем в СССР, будут появляться за границей. Аналогичное было организовано Горьким, когда в Берлине был Ладыжников, представительствовавший "Знание". По этому договору я обязан был пересылать рукописи в Ленинград сейчас же после их написания... О том, что "Красное дерево" появилось в "Петрополисе", я узнал только тогда, когда получил книгу,- причем: в проспекте "Петрополиса", этого издательства берлинских белогвардейцев, как определяет Волин, я прочитал, что там изданы книги моих товарищей по советской литературе, а именно - Вас. Андреева, Веры Инбер, В. Каверина, Н. Никитина, Пант. Романова, А. Толстого, К. Федина, Ю. Тынянова, А. Сытина и др.- и не нашел ни одного имени беллетристов-эмигрантов. Позднее "Красного дерева" в этом же издательстве появился "Тихий Дан" Шолохова. Список приведенных авторов не родил во мне мысли, что я попал "в контакт с организацией, злобно-враждебной Стране Советов".
3) Волин обращается ко мне с вопросом: "Почему Пильняк не протестовал, если этот роман был напечатан эмигрантами?" - Почему Волин не обращается с этим же вопросом ко всем тем авторам, выше перечисленным, которые так же издавались в этом издательстве?
Тем не менее ...я протестовал ...когда в белой прессе появились отзывы о "Красном дереве". "Красное дерево" русскому читателю неизвестно,- поэтому я находил нужным выразить мой протест не в СССР, а за границей, - и за границей опубликовано мною нижеследующее письмо".
Далее следует протест, в котором основное место звучит так: "Не имея досуга полемизировать с эмигрантами, я нахожу необходимым довести до сведения читателей, уважающих судьбу СССР, что не во-первых, а в-десятых и в-сороковых - действительно в России есть еще отрепье прошлого, обыватели, реставраторы, мелкие воришки, распутники и бездельники,
Советский Союз достаточно силен, чтобы видеть и не пугаться этих клопиных щелей, которые, к слову, усердно изничтожаются и уничтожению которых "Красное дерево" помогает".
Письмо в "Литгазету" заканчивается следующим абзацем:
"В заключение позвольте сказать следующее. Статья Волина вызвала уже реакцию "Комсомольской правды". Я чувствую себя в атмосфере травли. В таких обстоятельствах оправдываться трудно и работать еще трудней,- но тем не менее: будучи одним из зачинателей советской литературы, издав первую в РСФСР книгу рассказов о советской литературе, - я хочу и буду работать только для советской литературы, ибо это есть долг каждого честного писателя и человека.
Ямское поле. 28 августа 1929 г. Бор. Пильняк.
Р.S. Прошу "Комсомольскую правду" и др. газеты письмо это перепечатать.
Б. П."
Письмо было опубликовано, но травля продолжалась, принимая все более грубый характер. В нее вмешался Горький, выступив в защиту Пильняка. Но и это не помогло. Кампания разрасталась: "Советская общественность против пильняковщины", "Вылазки классового врага в литературе", "Об антисоветском поступке Б. Пильняка", "Писатели осуждают пильняковщину", "Уроки пильняковщины", "Против пильняковщины и примиренчества с ней" и т. д. Диспуты, резолюции, осуждения. Одними заголовками я мог бы заполнить несколько страниц. Весь юмор в том, что люди, выступившие столь горячо на защиту Советской власти, не знали даже, от чего они ее защищают. Давно замечено - чем правдивее вещь, тем большее она вызывает негодование. Но здесь даже этого нельзя было сказать - "Красного дерева" никто не читал.
Кампания, по накалу не менее высокая, чем последующие проработки Ахматовой и Зощенко, продолжалась весь сентябрь - декабрь, перешла на следующий год и закончилась только в апреле 1931 года. .
Всё это время повесть, в которой 51 стандартная страница, то есть два с хвостиком печатных листа, упорно называли "романом".
М. Горький не раз критиковал творчество и общественное поведение Пильняка, но он не согласился с таким отношением к нему, которое "как бы уничтожает все его заслуги в области советской литературы". Он написал об этом в статье "О трате энергии" (1929): "Я всю жизнь боролся за осторожное отношение к человеку, и мне кажется, что борьба эта должна быть усилена в наше время и в нашей обстановке..." Статья Горького вызвала нападки на него самого. Однако он не отступил. В новом газетном выступлении "Все о том же" он высказался еще шире: "Кроме Пильняка, есть немало других литераторов, на чьих головах ,,единодушные" люди публично пробуют силу своих кулаков, стремясь убедить начальство в том, что именно они знают, как надо охранять идеологическую чистоту рабочего класса и девственность молодежи. Например, Евгений Замятин, этот страшный враг действительности, творимой силой воли и разума рабочего класса... Насколько я знаю Замятина, Булгакова, а также всех других проклинаемых и проклятых, они, на мой взгляд, не стараются помешать истории делать ее дело, прекрасное и великое дело, и у них нет слепой органической вражды к честным деятелям этого великого и необходимого дела".
Е. Замятина прорабатывали одновременно с Пильняком. Он был виноват в том же: у него была собственная "картина мира". Не выносил он также подхалимажа и низости. Еще в 1921 году он писал: "Литературные кентавры, давя друг друга и брыкаясь, мчатся в состязании на великолепный приз: монопольное право писания од, монопольное право рыцарски швырять грязью в интеллигенцию". В 1930 году, несмотря на оголтелую травлю, завершилось печатание восьми-томного собрания сочинений Пильняка; Замятина же вообще не публиковали. Обратившись с письмом к Сталину и бросая в нем ретроспективный взгляд на историю систематических и все нарастающих шлагбаумов на пути своего творчества, он подошел к кульминационной черте; "Гибель моей трагедии "Атилла" была поистине трагедией для меня: после этого мне стала совершенно ясна бесполезность всяких попыток изменить свое положение, тем более, что вскоре разыгралась известная история с моим романом "Мы" и "Красным деревом" Пильняка. Для истребления черта, разумеется, допустима любая подтасовка - и роман, написанный за девять лет до того, в 1920 году, - был подан рядом с "Красным деревом", как моя последняя, новая работа. Организована была небывалая еще до сих пор в советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе". Обосновывая свою просьбу отпустить его за границу, Замятин далее пишет: "Илья Эренбург, оставаясь советским писателем, давно работает, главным образом, для европейской литературы - для переводов на иностранные языки; почему же то, что разрешено Эренбургу, не быть разрешено и мне? И заодно я вспомню еще одно имя: Б. Пильняка. Как и я, амплуа черта он разделял со мной в полной мере, он был главной мишенью для критики, и для отдыха от этой травли ему разрешена поездка за границу; почему же то, что разрешено Пильняку, не может быть разрешено и мне?"