— Потом, потом! Франсуа, дайте мне акт о вскрытии тела. Жалко, что я забыл приказать кое-что выяснить в процессе вскрытия, а обычно медэксперт этого не делает, но я сам могу этим заняться. — Он просмотрел отпечатанный протокол, который передал ему Франсуа. — Доктор, медэксперт указывает, что кровь Салиньи и состояние его сердца подтверждают, что он более года употреблял наркотики.

Громадный австриец хмыкнул, и Банколен продолжал:

— Есть телеграмма от доктора Ардесбурга, который лечил Салиньи: „Повреждения не длительные, но весьма болезненные. Связки спины растянуты. Однако при ходьбе он не испытывает затруднений, если не дает себе слишком большой нагрузки. Передняя кость, левое запястье сломаны. Носил гипс, который снят перед его отъездом. Может ходить без повязки, если не пользуется рукой“. На этом пока все. А как относительно отпечатков пальцев на раме окна в карточной комнате?

— Они, несомненно, принадлежат Лорану, месье.

— Ага! Тогда все довольно ясно. На шпаге никаких отпечатков?

— Только очень неразборчивые. На шляпках медных гвоздиков есть несколько отпечатков, наложенных друг на друга. Но хотя мы использовали метод фотографии доктора Локарда, мы не получили ни одного качественного отпечатка, чтобы определить его принадлежность.

— А нитка?

— Ее происхождение мы установили. Вы, месье, так и предсказывали. Более того, это продукция фабрики „Мервий“. Еще одна подобная нить была извлечена из-под ногтя… Ах да! Мы посмотрели под окном, как вы предложили, и нашли еще один образец. Он соответствует следам пепла, когда мы изучили его под микроскопом.

— Короче, — кивнул Банколен, — вы подтвердили картину убийства, предложенную мной?

— До последней детали, месье. Вы угадали даже то, что шпагу прятали за подушками дивана.

— Боюсь, Франсуа, что наш разговор представляет для моих друзей полную абракадабру. Можете идти… В данный момент я должен просить вас извинить этот непонятный для вас диалог, — обратился к нам Банколен. Он некоторое время молчал и задумчиво постукивал карандашом о свой блокнот. Затем слегка взмахнул рукой. — Полагаю, вы не бывали в нашей лаборатории и в нашей выставочной галерее. Сего дня уже поздно, а то я бы сводил вас туда. Могу пообещать вам множество любопытного. Однако я предпочитаю пользоваться практическими примерами. Вы увидите процесс нашей работы, когда поймете, как расследовался этот случай.

Огромное здание было погружено в тишину. Где-то далеко хлопнула дверь. А Банколен задумчиво продолжал:

— Одно из самых распространенных на сегодня ошибочных утверждений в том, что детектив не является ученым и что его расследования не достигают почти волшебных результатов. Не знаю, почему эта ошибка так часто встречается — если только не из-за детективной литературы, где исследования, анализы, выводы исключительно необычные. Поэтому, как рассудительно заключает читатель, они не могут происходить в действительности… И все же трудно понять, почему случайный прохожий так склонен подозревать то, что, к его огромному удовольствию, назвали бы „книжным подходом“ в этом деле. Скажите ему, что доктор, желательно немец со звучной фамилией, обнаружил способ лечения рака, и он с радостью поверит вам. Но попробуйте сказать ему, что по единственному пятнышку грязи на пальто можно установить личность убийцы, и он только презрительно усмехнется: „Я вижу, вы начитались Гастона Леру!“ Но мы же не говорим, что, поскольку доктор невооруженным глазом не может взглянуть на аппендикс человека, он не знает, есть ли этот самый аппендикс у данного человека. Это поле деятельности для специализированного исследования.

С другой стороны, просто поразительно, что все полагают, будто любой способен расследовать преступление. Рассуждения примерно такие: „Специальные знания и опыт не являются необходимыми. Главное — врожденная проницательность“. Да, не хотел бы я оказаться в руках доктора без медицинских знаний и опыта, зато с отличной природной проницательностью. Я даже не пошел бы стричься к парикмахеру, будь он такого рода.

Банколен перевел взгляд на меня:

— Я обнаружил, что подобная концепция широко принята в Америке. Полицейские, с которыми мне пришлось Побеседовать, уверяли, что мы занимаемся ерундой. Пола гаю, в Америке главным оружием детектива являются осведомители и допрос с пристрастием. Точно так, как для преступников основное оружие психиатр. Обе силы материально поддерживаются избирательными урнами… Что касается оружия детектива, утешительно думать, что его работу всегда сделает для него преступник. Также утешительно сознание того, что свинцовая труба, разумно применяемая довольно долгое время, наверняка выбьет нужные показания из подсудимого; для расследования совершенно не важно, будут ли эти показания изобличать настоящего преступника или настоящее преступление. Кроме того, никакой несправедливости — тихое словечко в политических кругах всегда реабилитирует его перед судом. Voila! Что может быть проще? „Терпеливый, упорный и настойчивый следователь“ — вот каков их идеал. Простите, если я считаю этот идеал невежественным и бесполезным. Вы не захотите иметь необразованного человека во главе вашей образовательной системы, поэтому я никак не пойму, почему охранять самое главное свое завоевание — закон! — вы склонны поручить необразованному человеку. Подумайте, господа, и вы поймете, какие ужасающе посредственные стандарты применяются в отделениях криминальных расследований! Мы говорим, собираясь рекомендовать человека, которым восхищаемся: „Не такой уж выдающийся, но человечный, терпимый, трудолюбивый, часто ошибается и попадает впросак“, — ну разве это не прискорбно?

Банколен выпрямился, расправив широкие плечи, и нахмурился. Он поднял руку, словно простирая ее над Парижем.

— Меня никогда не собьешь с толку. И обычно мне достаточно одних суток, чтобы разгадать очередное дело. И это должно стать правилом, а не исключением! У меня не хватает терпения возиться с тупостью, из-за которой расследование затягивается. — Хлопнув по подлокотникам кресла, он поднялся. — Однако! Уже поздно, и нам пора сделать перерыв. Прежде чем мы уйдем, я хотел бы предложить вашему вниманию досье, которое я собрал на нашего друга Вотреля. Почитайте.

Он подвинул поближе к лампе лист бумаги, заполненный напечатанным текстом, и мы с Графенштайном склонились над ним.

„Вотрель Эдуар. Расследование показало, что, согласно проверенным данным, отсутствует подтверждение о его просьбе предоставить ему гражданство, а также подтверждение того, что он был русским офицером. Впервые приехал в Париж из Марселя в октябре 1925 года. Марсельское бюро телеграфирует, что в ратуше имеется запись о рождении 4 сентября 1881 года мальчика с таким именем — сына Мишеля Вотреля, рыботорговца, и Агнес Вотрель, владелицы винного погребка. Возможна ошибка в именах, но заявление о русском происхождении невозможно проверить — в государственном архиве Москвы такой записи нет. Со времени приезда в Париж нигде не работал. На его счет в банке „Лионский кредит“ ежемесячно перечисляется четыре тысячи франков по чекам за подписью Луиджи Фенелли“.

Взглянув на нас с едва сдерживаемой усмешкой, Банколен убрал документ в ящик стола.

В восемь часов вечера я завязывал галстук, стоя перед зеркалом, в котором в ту волшебную ночь отражалось мое лицо, каким я хотел его видеть, как любой автор отражается в своей книге. Пожалуй, до сих пор я почти ничего не сообщил о себе. Но пусть так и остается, потому что теперь слишком поздно за это приниматься, даже если бы мне и очень хотелось. И мне не следует включать в повествование те обстоятельства, которые не имеют непосредственного отношения к данному расследованию.

Если бы эта история не произошла весенним вечером, как это случается с молодыми людьми в Париже по весне, возможно, и не было бы никаких таинственных событий. Но я понял это, лишь оглядываясь назад. Я вспоминаю о произошедшем как о доносящейся издалека музыке, и невозможно уловить, возвратить призрачное и таинственное волшебство, как невозможно повторить нежные звуки скрипки в ночи, под которые вы заснули.