На очаге разожгли сильный огонь.

— Ну, приятели, — скомандовал злодей, — погрейте-ка барана!

Пока его подвергали этой страшной пытке, внимание разбойников привлечено было пронзительными криками человека, отбивающегося от разъяренных собак. Это был один из мальчишек фермы, который, как-то высвободившись, вздумал бежать через отдушину и искать помощи; но по роковой случайности свои собаки не узнали его и кинулись со всей яростью. Удивленный этим необычайным гамом, который не знал, чем объяснить, Саламбье велит одному из своих посмотреть, что делается на дворе; но едва он показался, как одна из собак бросилась на него. Чтобы не быть растерзанным, он бегом вернулся в комнату: «Спасайтесь, спасайтесь!» — кричит он исполненным ужаса голосом, и вся шайка в неописуемом страхе устремилась через окно, выходящее на деревню… Так все они убежали… А фермер с мальчиком, голос которого, наконец, собаки узнали, сошли в погреб и развязали домашних. Хотели они преследовать разбойников, но, несмотря на все старания, ничего не сделали.

Рассказывая мне эту историю, Саламбье сознавался, что в глубине души был рад этой неожиданной помехе, принудившей его отступить. «Потому что, — добавил он, — из боязни быть узнанным, я должен бы был всех их перерезать».

Шайка Саламбье была одна из многочисленных и имела множество подразделений; потребовалось много лет, чтобы истребить ее. В 1804 году казнили многих, принадлежащих к ней. Один из них, имя которого невозможно было открыть, повидимому, получивший блестящее образование, взошел на эшафот, поднял глаза на роковой нож, затем опустил их до того отверстия, которое другой осужденный называл точкой замерзания жизни, и сказал; «Я видел альфу, теперь вижу омегу, — после чего, обращаясь к палачу, прибавил: — Ну, вита (по-французски — beta),[35] справляй свою должность». Какой бы ни был эллинист, но, чтобы делать подобные намеки in articulo mortis, надо быть отъявленным весельчаком и каламбуристом.

Не все сообщники Саламбье перемерли; я встречал многих при своих частых поездках и с тех пор не терял их из вида; но тщетно искал случая положить предел долгой безнаказанности, которой они наслаждались. Один из них, сделавшийся певцом, долго морочил жителей столицы «Адским маршем», который он мычал под турецким костюмом; за два су он возносил народную песню до седьмого этажа и был известнейшей личностью на парижских мостовых, где его знали только по имени.

Без сомнения, он стоил этой известности: его обвиняли в участии при сентябрьской резне 1793 года; а в ноябре 1828-го его видели во главе шайки, бившей стекла в улице Сен-Дени.

С 1816 года шайка шофферов, по-видимому, обрекла себя на бездействие. Последние ее подвиги были на юге Франции, преимушественно в окрестностях Нимы, Марселя и Монпелье, во время диктаторства г-на Трестальона. Тогда поджаривали протестантов и бонапартистов, имевших деньги, и достойные представители verdets находили это вполне заслуженным.

Записки Вилока, начальника парижской тайной полиции. — Киев: Свенас, 1991

К тридцатым годам XIX столетия относится деятельность родопского гайдука, Ангела Войводы, который явился грозным мстителем туркам за обиды болгарам. Еще с детства он, рассказывает его панегирист, с удивлением замечал, что болгары постоянно работают и не знают отдыха, а турки только расхаживают с ножами и вечно у них праздник. Сколько раз душа его горела мщением, но он был бессилен, и вот, когда он пришел в возраст, он решил бежать подальше с глаз турок, чтобы не видеть их, а когда представится случай, мстить. Когда он бродил с козами по краю, когда он служил в окрестных селах, он заметил, что болгарину нельзя даже свободно ходить, потому что турки следят за ним. Наконец, Ангел простился с родным домом и пошел в гайдуки: это было в 1830 или 1831 году. Ангел сговорился в Филиппополе с несколькими такими же борцами за народную свободу и отправился в горы. Случай действовать представился скоро: молодой пастух, плача, рассказал им, как помак (отуреченный болгарин) отнял у него маленькую сестру, Еленку, с целью отуречить ее. На помаков, как на отступников от веры и народности, болгары были особенно злы; Ангел убил обидчика помака, отнял у него Еленку и отвел ее к пастухам, которые не знали, как отблагодарить мстителей. С этого времени начинается многолетняя гайдуцкая деятельность Ангела, которая оставила немало следов в народном песенном творчестве и до сих пор описывается в восторженных панегирических выражениях. Ангел ревниво следил за тем, чтобы турки даже в мелочах не обижали болгар: так, например, заметив (16 мая 1836 года, как тщательно отмечает его биограф), что во время народного праздника в одном селе несколько турок из соседних деревень пристают к девушкам, он велел их схватить и произвел над ними строгий суд, в результате которого двое были казнены, а шестерым удалось вымолить прощение.

Подобными рыцарскими поступками Ангел снискал себе величайшую популярность в народе. Насколько нужна была его помощь, видно из того, что с осени 1837 года, когда этот рыцарь на время сошел со сцены, «в отсутствие его турки снова сбесились, вместо Ангеловой дружины разные вооруженные и пьяные турки ходили от села к селу и гоняли богатых крестьян за курами и т. д. В следующем году, 16 апреля, Ангел опять вернулся в Хасковско, и уже через несколько дней дружина его была около него. Турки были принуждены снова выносить военное положение, а Ангел на губернаторских правах свободно владел Деспотодагом и областью. Не было возможности изловить ни Ангела, ни кого-либо из его дружины». Такие средневековые отношения господствовали в Болгарии в половине XIX века.

А./I.Погодин. История Сербии и Болгарии. — СПБ: Изд-во АО Брокгауз-Ефрон, 1910

На почве обычая кровомщения выработался в Чечне, как и в других кавказских странах, особый, любопытнейший тип людей, называвшихся абреками. Название это обыкновенно присваивалось русскими всем отважным наездникам, пускавшимся в набеги небольшими партиями, но, в сущности, абрек есть нечто совершенно иное; это род принявшего на себя обет долгой мести и отчуждения от общества вследствие какого-нибудь сильного горя, обиды, позора или несчастья. И нигде абречество не принимало такого удручающего характера, как у чеченцев.

Эти люди становились одинаково страшными и чужим и своим, отличаясь жестокой, беспощадной ненавистью ко всему человеческому. Уже в клятве, которую приносил чеченец, решившийся сделаться абреком, можно судить о безграничном человеконенавистничестве, на которое он обрекал себя.

«Я, сын такого-то, сын честного и славного джигита, клянусь святым, почитаемым мною местом, на котором стою, принять столько-то летний подвиг абречества, и во дни этих годов не щадить ни своей крови, ни крови всех людей, истребляя их, как зверя хищного. Клянусь отнимать у людей все, что дорого их сердцу, их совести, их храбрости. Отниму грудного младенца у матери, сожгу дом бедняка и там, где радость, принесу горе. Если же я не исполню клятвы моей, если сердце мое забьется для кого-нибудь любовью или жалостью — пусть не увижу гробов предков моих, пусть родная земля не примет меня, пусть вода не утолит моей жажды, хлеб не накормит меня, а на прах мой, брошенный на распутьи, пусть прольется кровь нечистого животного».

Встреча с абреком — несчастье, и вот как описывает ее один из путешественников.

«Если вы, — говорит он, — завидели в горах кабардинку, опушенную белым шелком шерсти горного козла, и из-под этих прядей шелка, раскинутых ветром едва ли не по плечам наездника, мутный, окровавленный и безумно блуждающий взор, бегите от владетеля белой кабардинки — это абрек. Дитя ли, женшина ли, дряхлый ли, бессильный старик — ему все равно, была бы жертва, была бы жизнь, которую он может отнять, хотя бы с опасностью потерять свою собственную. Жизнь, которой наслаждаются, для него смертельная обида. Любимое дело и удаль абрека, надвинув на глаза кабардинку, проскакать под сотней ружейных или винтовочных стволов и врезаться в самую середину врага».