Дикс покачала головой.

— Мне все еще трудно представить, что время и пространство пластичны, что в них можно проникать, можно их деформировать.

— Сто земных лет назад люди задавались вопросом, смогут ли их организмы вынести скорость в тридцать пять миль в час и выжить. — Клякса сплющился. — Теперь ваше понимание действительности так качественно возрастет, что это будет сюрпризом даже для ваших величайших ученых-физиков.

— Великим будет трудно это оценить. — Дикс встала и подбоченилась. — Однако я отдежурила десять часов. Мне бы хотелось чего-нибудь поесть и немного вздремнуть.

— До скорого, Барб. Катя подежурит еще четыре часа. Клякса и я позаботимся, чтобы этот шарик не стал пылающим. — Мэрфи махнул рукой, подождал, пока Барбара подойдет к люку, и повысил голос: — О'кей. Клякса, старина, давай-ка посмотрим, может ли эта штуковина растягиваться и принимать форму шасси. В Пенсильвании нас ждет отличная посадочная полоса с буксиром.

Барбара подмигнула и покачала головой. Мэрфи смотрел за тем, как она удаляется.

— Растягиваться? Шасси? Буксир?

Мэрфи хихикнул и уселся в кресло пилота.

— Это была шутка, Клякса. Юмор.

— Я не понимаю шуток, Мэрфи.

— Да, я заметил.

Мэрфи переключил внимание на голографические приборы, которые регулировали размеры поля нулевой сингулярности. Его нисколько не взволновало могущество такого генератора — сгущение времени и пространства было выше его понимания. Он знал только то, что какая-то сила выбросит их в родную часть космоса.

Индикаторы были в порядке.

— Мэрфи?

— А?

— Что ты чувствуешь, зная, что скоро умрешь?

Мэрфи от неожиданности зажмурился.

— Что чувствую, зная… Ты это к чему, черт побери? — Он кинул на Кляксу быстрый взгляд — тот смотрел на него горящими черными бусинами глаз-стеблей, его пухлые бока слегка провисли.

— О смерти я говорю. Ведь ваш организм истощается, нарушается обмен веществ, ослабевают биологические функции, кислородный баланс. В течение пятидесяти следующих лет или около того ты обязательно умрешь. Что ты чувствуешь, когда думаешь об этом?

Мэрфи откинулся на спинку кресла и сцепил пальцы.

— Это со всеми случается, поэтому я не очень-то беспокоюсь по этому поводу.

— Со мной этого не случится.

— Поспорим?

— Очень мало Ахимса умерло, да и то только потому, что они сами этого захотели — сошли с ума. Но люди умирают. Гитлер умер. И Сталин умер. И ты точно так же умрешь.

Мэрфи выпятил подбородок.

— Знаешь, бьюсь об заклад, что и Ахимса умрут однажды. Что ты скажешь о несчастном случае? В корабль может врезаться астероид? Или планета?

— Наши мониторы предохраняют нас от подобных вещей.

— А как же конец вселенной, Клякса?

— Шисти говорят, что у вселенной никогда не будет конца. Будут возникать гигантские колебания, и все во вселенной просто перейдет в другое состояние.

— Ага, вот как. Перейдет в другое состояние. Когда мы умираем, наши тела становятся пищей червей. Это ведь тоже переход в другое состояние? Спорим, ты умрешь.

— Это ложное высказывание. Что чувствуешь ты, зная, что тебе предстоит умереть через очень короткое время? Я об этом спрашивал.

Мэрфи, нахмурившись, посмотрел на мониторы.

— Не знаю, как ответить. Думаю, что такие мысли только отвлекают от дела. Я очень много раз оказывался на волосок от смерти. Просто я знаю, что когда-то это все равно случится, и продолжаю заниматься своим делом. Мне кажется, хорошо, что мы точно не знаем, когда это произойдет. И вообще, единственное, в чем можно быть уверенным в этой жизни, так это в том, что когда-нибудь умрешь.

— То есть ты просто смиряешься с тем фактом, что ты обречен?

— Ну, думаю, что так. Я не могу этого изменить и не уверен, что хочу. — Мэрфи наклонился, внимательно глядя на монитор. — Я знал многих стариков, готовых к смерти. Большинство из них потеряли тех, кого любили, мир вокруг них изменился, и эти изменения были им не по нутру. Я знал хороших парней, которые просто устали от всей этой ерунды и вырубились. Я видел таких, кто хотел умереть от усталости, просто хотел отдохнуть.

— А ты, Мэрфи? Ты бы хотел стать бессмертным, если бы смог?

— А что ты предлагаешь?

— Пока еще у меня нет таких средств. Этот вопрос потребует длительного изучения, глубокого исследования. После того как я окультурю вас, я займусь этим стоящим проектом.

— Мне это наверняка понравится, но знаешь, вряд ли я продержусь больше двухсот лет.

— Ты устанешь и вырубишься?

Мэрфи рассмеялся.

— Нет. Но задумайся, Клякса, они назвали Толстяка сумасшедшим, так? Сказали, что он сошел с ума, раз осмелился нарушить запрет? Может быть, в конце концов он не такой уж сумасшедший? Может быть, он потерял смысл существования? Ты знаешь, все Ахимса мечтают стать такими, как Шисти, но я думаю, что это пагубный путь. Если идешь по чужим следам, перестаешь развиваться. Развиваешься только тогда, когда идешь своей дорогой. Ну, видишь ли, мечтаешь вроде как и лезешь из кожи вон, чтобы твоя мечта осуществилась. Если Ахимса хотят превратиться в маленьких Шисти, я думаю, это тупик, деградация.

Клякса подкатился к нему поближе, сплющился и с любопытством запищал:

— И через пару сотен лет ты будешь мертвецом, всю жизнь преследовавшим мечту?

— Ага. — Мэрфи сцепил руки на затылке. — Оглянись вокруг. Целая вселенная ждет, чтобы я сунул нос в ее дела. Вот почему я думаю, что твои Ахимса заблуждаются. Вы достигли бессмертия и забыли о том, что такое жизнь. Бессмертие стало самоцелью.

— Но это и есть жизнь.

— Чушь! Это существование. Жизнь — это нечто другое. Жизнь — это мечта, познание, стремление к новому. Черт побери, вероятно, если бы Толстяк не оторвал мою задницу от Земли, я сейчас был бы уже трупом, но уверяю тебя: если бы я не был десантником, я бы не оказался здесь. Имей я выбор — совершить смертельно опасный прыжок в какие-нибудь южноамериканские джунгли или просидеть всю жизнь страховым агентом в Бруклине, я выбрал бы прыжок в джунгли.

— Даже если бы тебе пришлось умереть?

Мэрфи улыбнулся.

— Даже тогда. Ведь всегда есть надежда. Ведь если я отправляюсь на задание, я вовсе не мечтаю о том, чтобы меня подстрелили, я иду, чтобы видеть, обонять, слышать, ощущать все, что только можно.

— Даже ценой безвременной смерти?

— Даже так. Видишь ли, умирая, я буду знать, что жил полной жизнью, испытал все, что может испытать человек. Сделал все, что возможно. Конечно, всегда есть риск, что тебя что-то остановит на твоем пути, что-то вырубит. Жизнь несовершенна — особенно для мечтателей.

— Именно риск и беспокоит меня.

— Нет риска — нет славы, приятель.

Клякса изумленно присвистнул.

— Значит, ты не думаешь, что по сравнению с другими Ахимса Толстяк был ненормальным?

Мэрфи расправил плечи.

— Клякса, иногда не мешает немножко поджарить себе пятки, чтобы самоутвердиться. Мне кажется, Ахимса нуждаются в объективной самооценке. Их дела плохи.

— Я подумаю над тем, что ты сказал. Ты смотришь на безумие совсем по-другому.

— Ага. — Мэрфи продолжал говорить, замечая, что Клякса начал сплющиваться. — Да, что означает эта кривая сопротивления на экране? Мне казалось, ты говорил, что магнитные линии заморожены в диске сращения и что они развивают угловое ускорение через горизонты.

— Я еще раз объясню это тебе, человек. — Мэрфи не расслышал едва различимое бормотание Кляксы: — Нет риска — нет славы. Нет риска — нет славы.

Виктор Стукалов застал Мику Габания в оружейном отсеке за чисткой одного из ружей. Он облокотился на барьер, отгораживающий полки с оружием, и воскликнул:

— Что я вижу, Мика? Если бы рядовой чистил оружие без приказа — это еще можно представить. Но лейтенант? Я думал, что это занятие для низших чинов.

Мика взглянул на него, вскинув бровь.