Старуха, в своей черной мантии, с пылающим лицом и угрожающими жестами, стоя перед друидским камнем, напоминала собой мрачных жрецов Тевтатеса, языком которых спустя пятнадцать веков она еще говорила. Было нечто сверхъестественное и роковое в ее проклятиях. У стоящих перед ней сжались сердца, как будто они слушали пророчицу.

Не заботясь о произведенном ею впечатлении, госпожа Лабар обратилась к Жозефине:

– Уйдем отсюда немедленно, дочь моя, – сказала старуха сурово. – А если ты не в состоянии идти, мне достанет сил унести тебя. Но мы не можем дольше оставаться здесь, где нас так жестоко оскорбили! Ах, если бы отец твой был еще жив!.. – Глаза ее сверкнули мрачным огнем, и она добавила с угрозой в голосе: – Но мы-таки будем отомщены… пойдем!

– Госпожа Лабар, – сказал Альфред умоляющим голосом, – не спешите, прошу вас, пусть сейчас дочь ваша попробует еще раз тронуть Дрожащую Скалу. Вы сами убедитесь тогда в том, что я говорю правду. Ведь это так важно и для нее, и для вас… Не торопитесь уходить, прошу вас!

– Оставьте нас, – прервала неумолимая бретонка. – Довольно с нас ваших насмешек и колдовства.

Общество было поражено результатами этой сцены. Все молчали, обмениваясь выразительными взглядами. Альфред первый возвратил себе присутствие духа.

– Последуем за ними, не оставим их уйти таким образом, – вскричал он с отчаянием. – Добрые мои соседи, помогите мне успокоить гнев этой женщины… Пусть девица Лабар сделает новый опыт! Скала покачнется, я уверяю вас в этом.

И он бросился догонять мать и дочь, которые только что перешли маленький ручеек по перекинутому через него дереву и удалялись со всей возможной скоростью. Благодаря слабости Жозефины, настичь их было нетрудно.

– Госпожа Лабар, поверьте, – начал Альфред.

Но суровая женщина даже не замедлила шагов. Напрасно Альфред умолял ее вернуться, на все его просьбы госпожа Лабар отвечала только презрительным молчанием.

– Жозефина, милая Жозефина, – обратился Альфред к девушке по-французски, – могу ли я надеяться, что вы по крайней мере…

Жозефина повернула голову и, устремив на него свои прекрасные глаза, полные слез, отвечала ему на том же языке:

– Альфред, я любила тебя, а ты меня погубил!

На десятый день после этих происшествий, вечером, на берегах Бретани разразилась ужасная буря. Ночь была непроницаемо темной; дождь, хлеставший под страшным северо-западным ветром, лил ручьями; море с ревом ударяло в берега островка Лок, как будто хотело разбить и уничтожить эту узкую полоску земли, дотоле ускользавшую от его власти. Вокруг замка неистово бушевали стихии, крепкие дубы гнулись от напоров вихря. И этот безмерный, страшный и неумолкающий шум, казалось, был для старого жилища предвестником близкого разрушения и гибели.

Между тем замок в этот поздний час не имел обычного своего безмолвного и заброшенного вида. Во всех окнах блестели огни, из высоких каменных труб вырывались клубы дыма, мгновенно разносившиеся ветром. Снаружи по временам возвышались над шумом бури громкие голоса. Внутри царило необыкновенное движение. По звучному полу взад и «перед ходили в своих тяжеленных деревянных башмаках вооруженные крестьяне. Время от времени тихо открывалось окно, и голова с длинными волосами, в широкой шляпе осторожно высовывалась, пытаясь проникнуть взором сквозь мрак этой бурной ночи.

Центром движения, казалось, была кухня замка. Там, вокруг просторного очага, сидело на деревянных скамьях человек двенадцать или пятнадцать, по наружности – местных рыбаков. Тут были и молодые, были и старики, но молодые составляли большинство. Впрочем, все были крепки и решительны, все в дополнение к своим живописным костюмам были вооружены ружьями, которыми их соотечественники позднее так губительно действовали против синих.[2] На длинном дубовом столе, посреди кружек с сидром, пустых стаканов и гречневых лепешек были разбросаны патроны, ящики с порохом и пулями. Но что особенно характеризовало это собрание, так это широкие кокарды из белой бумаги, приколотые к изношенным войлочным шляпам. Кокарды эти были произведением старой Ивонны, кухарки, и ее молоденькой помощницы Пьеретты; обе они сидели перед дымным ночником и деятельно трудились над сооружением этих отличительных знаков для тех из присутствующих, у которых их недоставало.

Конан беспрестанно сновал взад и вперед – то приносил приказания, то осведомлялся, исполнены ли данные прежде. Он представлял верховную власть Альфреда де Кердрена, в эту минуту удалившегося в свою комнату в бельэтаже. Достопочтенный мажордом имел вид озабоченный, не исключавший, однако же, выражения тайного удовольствия и удовлетворенной гордости. Та длинная железная рапира, которую мы так неуважительно сравнили с вертелом, моталась у него по ногам с необычайной силой: но, принимая во внимание тогдашние обстоятельства, он присоединил к этому оружию, уже самому по себе страшному, еще седельный пистолет баснословной величины, подвешенный за какую-то кромку к левому плечу. Этот пистолет, сильно заржавевший, из которого благоразумный человек не согласился бы выстрелить за все сокровища Перу, при каждом движении встречал массивную рукоять вертелообразной рапиры и производил звук ржавого железа, который до высочайшей степени, казалось, воспламенял воинственный жар маститого управителя.

Несмотря на эти воинственные приготовления, разговор не был ни печален, ни вял. Крестьяне, изобильно угостившись сидром и водкой, обнаруживали явное расположение к веселости назло угрожавшим, быть может, опасностям.

– Эй, Ивон Рыжий, – говорил одному из своих товарищей здоровый детина, одетый китоловом, в больших тяжелых сапогах, с широким поясом, за который заткнут был страшный нож, главная принадлежность его профессии. – Так зажило твое плечо? Вчера ты охал на койке, как кит, задетый за живое, а нынче – здоровехонек, работал в лодке с ребятами… Сколько свечей ты обещал святому Коломбану за этакое чудо?

– Одну, – наивно отвечал проворный молодец, обязанный своим прозвищем огненному цвету своих длинных волос, – видишь ты, плечо-то не совсем зажило… Когда я поворочу рукой, так будто большая трехмачтовая рея на него упала, но это ничего! Когда дело идет о том, чтобы принять этих разбойников, которые хотят убить господина и сжечь замок, я бы с того света воротиться готов!

– Однако, Ивон Рыжий, – сказал Каду-гудошник, напевавший что-то в углу, – господин-то славную задал тебе трепку там, на большой площади!

– Да, да, я и не скрываю этого. Это видел весь околоток! – отвечал Ивон с некоторой гордостью. – Зато чего стоит одна честь, что господин захотел бороться со мной? И ведь как он борется, какие броски, какие приемы! Все наши старики согласны, что сам Голиаф полетел бы от этакого чудесного удара, каким он покончил партию… Тут даже не стыдно поцеловать землю, а кроме того, я имею приз… Смотри, – и он выставил обе ноги, обутые в грубые башмаки, которыми наградил его Альфред после борьбы.

– Господин щедр, – заметил китобой со вздохом, – вот только мне не случается подобной прибыли. Потом я ничего не смыслю в ваших земляных экзерцициях, я умею владеть только ножом да багром. Но, думаю, – продолжил он, выпрямляя голову, – если разбойники пожалуют нынче ночью, этот талант будет чуть ли не полезнее господину всех ваших бросков и приемов.

– Да-а, долго что-то не идут эти разбойники, – сказал Каду, вставая со скучным видом. – Еще туда-сюда, если бы я принес свой bignou, сыграл бы вам какую-нибудь новую песенку. Но господин Конан ничего не позволил мне взять, кроме вот этого, – и он указал на свое заржавленное ружье. – Какую, к черту, музыку можно извлечь из подобного инструмента?

– Какую музыку? Да получше, чем из твоего bignou , – проговорил старый морской волк, вполовину рыбак, вполовину контрабандист, который, сидя в стороне от всех на корточках, молча жевал кусок табаку, грубого и жесткого, как его кулак.