При шуме шагов приближавшегося Конана путешественник вздрогнул и быстро провел рукой по лицу. Потом он обернулся с печальным видом к тому, кто таким образом нарушил его спокойствие. Едва он взглянул на старого управителя, как смущение его, казалось, увеличилось; он покраснел, потом снова сделался бледным, но не произнес ни одного слова.

Конан не заметил этого смущения, причиненного его появлением.

– Друг мой, – сказал он ласково и кротко по-французски, – эта сторона, без сомнения, незнакома тебе? Если ты кого-нибудь здесь ищешь, я бы мог проводить тебя.

– Я никого не ищу, и никто не ждет меня, – отвечал незнакомец глухим голосом, понурив голову.

Честный старик почувствовал, как сердце застучало у него в груди; этот голос напоминал ему того, кого не могло изгладить из его памяти многолетнее отсутствие.

– Пресвятая Богородица! Помоги мне, – прошептал он, вперив в путешественника старые глаза свои. – Я подумал сначала… мне показалось… Но нет, нет, мертвые не выходят из могил, чтобы пугать живых…

Неизвестный все хранил молчание.

– Ты, кажется, издалека? – начал Конан.

– Из Флессингена, куда я прибыл, покинув… – он вдруг остановился.

– Из Англии? Из Лондона, быть может? – спросил добрый управитель с живостью. – Не скрывайся от меня: я не санкюлот[4] и не якобинец[5], я с самого начала угадал, что ты эмигрант… Так если ты возвращаешься из Лондона, ради Бога, скажи мне, не слыхал ли там о моем прежнем господине Альфреде де Кердрене? Вот уже десять лет, как он не подавал о себе никаких известий!

Конан с живейшим беспокойством ожидал ответа от неизвестного; тот, казалось, был в нерешительности насчет того, что следует сказать.

– Спрашивая о французах, удалившихся в чужую страну, – отвечал он наконец, – надобно быть готовым услышать плачевные вести. Действительно, я слыхал об одном человеке, который носил имя де Кердрен. Этот молодой человек добывал себе пропитание уроками фехтования, которые он давал лондонским джентльменам. Он терпел большую нужду…

– Не может быть, чтобы это был он! – вскричал Конан. – Он – глава и наследник знатной фамилии – доведен до такого унижения? Но отчего же и нет? – продолжал он с горечью после минутного размышления. – Он поехал без ничего и не хотел… Пожалуйста, скажи мне все, что ты знаешь о моем несчастном господине. Что с ним сталось? Жив ли он еще?

– Я знаю, что, истощенный трудами и лишениями, он заболел и взят был в госпиталь Челси. Это чудо, если он смог устоять против столь страшных испытаний.

– Так стало быть, он, видимо, умер; а я все еще надеялся. Но теперь уже нечего сомневаться: я больше не увижу его! Добрый господин мой, дитя мое, я не увижу тебя больше! Господи, помилуй его! Святой Конан, святой Дурлон, святой Михаил, помолитесь за него!

И бедный старик сел на берег, почти задушенный рыданиями.

Эта неподдельная, глубокая скорбь живо тронула путешественника. Лицо его одушевилось, глаза заблестели, он протянул руку к Конану, и губы его зашевелились, словно он хотел что-то сказать. Но, верно, какая-то мысль умерила этот первый порыв, потому что он уныло опустил руку, прошептав:

– К чему? Лучше пусть так, как есть! Что будет, то будет…

Помолчав, он сказал вслух:

– Не унывай, друг мой; если бы господин твой жил еще и терпел голод, холод, одиночество, тогда, действительно, надобно было бы плакать и жалеть о нем… Но смерть есть конец всем бедствиям. Она не должна оставлять по себе сожалений, когда поражает несчастливца, до дна испившего чашу всех горестей человеческих.

Конан сумел, наконец, умерить свою скорбь.

– Ты, может быть, и прав, – отвечал он. – Для Кердрена лучше лечь в могилу, нежели жить в положении, недостойном его имени и происхождения. Это была фамилия знатная и гордая, никогда не колебавшаяся между бесчестием и славной смертью. Как ни печальны твои известия, я благодарю тебя за них. Голос твой напоминает мне… Впрочем, это глупость! А если бедный Конан может быть чем-либо для тебя быть полезен, то с охотой…

– Благодарю, я ни в чем не имею нужды, – прервал незнакомец, поднимая с земли скромный свой узелок.

Потом он надвинул шляпу на глаза и застегнул свою грубую куртку, как бы собираясь уйти, но все еще не уходил.

– Так ты не из эмигрантов, которые, пользуясь амнистией первого консула, возвращаются под родной кров? – спросил Конан с участием.

– Кто тебе сказал, что я эмигрант? – горячо сказал неизвестный. – И тотчас добавил, как бы чувствуя необходимость дать более точные объяснения: – Я здешний моряк… Много лет назад за юношеские грешки я принужден был покинуть родину. С тех пор жил то там, то сям в бедственном положении. Наконец мне захотелось снова увидеть Бретань. Во Флессингене я нашел испанского капитана, который согласился высадить меня мимоходом на этот берег с условием, чтобы я исполнял матросскую работу, пока буду на борту. Ты видел, как он исполнил свое обещание.

– Очень хорошо, но лучше бы ему привезти тебя в Сен-Мало или в Брест. Там ты легко мог бы наняться на какой-нибудь купеческий или государственный корабль.

– Ах! Очень станут церемониться с простым матросом, – отвечал путешественник нетерпеливо. – Остров Лок находился на пути капитана Диего, вот меня и высадили на острове Лок.

– Но куда же ты думаешь идти?

Незнакомец назвал, словно наугад, маленький соседний порт.

– До него еще не близко, а ты, заметно, неважный ходок. Притом же ты бледен и, кажется, нездоров, руки у тебя дрожат, – старик взял руку бедного путешественника, – зубы у тебя стучат, как будто ты озяб.

– Правда, – отвечал незнакомец с усилием, – я страдал перемежающейся лихорадкой, которую получил в туманной Англии. По прибытии в Голландию она почти прекратилась, но от трудностей и изнурения в этот последний переход она обнаружилась с новой силой. Волнение, испытанное мной при вступлении на родную французскую землю, может быть, еще усилило ее. Я чувствую себя дурно: у меня головокружение и дрожь. Надобно поспешить в Сент-Илек, там я мог бы найти пособие.

– Сент-Илек! – повторил Конан с оттенком негодования. – Сент-Илек! Это скопище санкюлотов и гнусных якобинцев! Ну, – добавил он добросердечно, – ты, кажется, честный малый, хотя и странный немного. Притом ты верующий: негодяй не стал бы на коленях благодарить Бога, как я видел, делал ты сейчас, думая, что один… Наконец ты принес мне вести о моем господине и, как ни дурны они, но я все-таки обязан тебе благодарностью. Так послушай, я страж одного дома, который еще называют замком острова Лок. Пойдем туда. Ивонна, старуха, живущая вместе со мной, будет ухаживать за тобою: у нее есть превосходное снадобье от лихорадки, не считая того, что она знает молитву к святому Мену, помогающему от этой болезни. Сделаем тебе где-нибудь в замке постель, и ты сможешь отдохнуть денька два или три, а пожалуй, и больше, до тех пор, пока не поправишься и не будешь в состоянии идти. За это мы с Ивонной ничего с тебя не возьмем, только еще раз расскажи нам про нашего любезного господина: ведь и Ивонна так же любит его, бедная старуха! Ну, пойдем, я провожу тебя. Авось, удастся нам облегчить и душу твою и тело, которые, кажется, одинаково больны.

Путешественник как будто оглушен был этим предложением. Самые разнообразные чувства отражались на его лице. Вдруг он разразился смехом: сухим, пронзительным, почти диким. Конан в сердцах выпустил его руку.

– Я не думал, – сказал он, – что мое предложение до такой степени может развеселить тебя.

Незнакомец продолжал хохотать, не замечая негодования доброго старика.

Почему же нет? – сказал он, наконец, как бы про себя. – Отчего бы мне не представиться в доме де Кердренов бродягой и нищим? Только этого еще и недоставало! – Потом, обратясь к старому управителю, он продолжал: – Извини меня. Я, может быть, кажусь тебе безумным, но если бы ты знал, каких внезапных превращений, каких странных контрастов исполнена моя жизнь! Не думай, однако, что я отказываюсь от твоего предложения. Мне не следует пренебрегать ничьим сожалением. Я следую за тобой в замок острова Лок, я принимаю твое гостеприимство.