– Браво, Конан! Браво, мой славный, находчивый сенешаль! – весело вскричал Альфред. – Постой, мой старый друг, не вздумал ли ты, однако, подать на стол картонные пирожки и восковые плоды, как ты хотел сделать на последнем приходском празднике? Гости наши могут найти эту шутку не совсем забавной.

– Вы, сударь, что-то расположены смеяться нынче утром, – сказал немного сконфуженный мажордом, – но извините меня, я отлучусь на минуту… мне еще нужно сделать кой-какие распоряжения, а потом я присоединюсь к вам и буду служить вам свитой, которая положена человеку вашего достоинства.

– Свитой? На кой черт мне свита? – спросил Альфред.

– Как на что? Коли случится приказать что-нибудь. И потом я понесу ключ от решетки… Кроме того, вы так молоды, сударь! Близ вас необходимо быть пожилому человеку, чтобы внушить этим простолюдинам, очень способным забыть расстояние, вас от них отделяющее…

– То есть быть поблизости для заглаживания безрассудств, которые я, по твоему мнению, способен наговорить или наделать, – прервал Альфред, улыбаясь. – И мой Конан скромно принимает на себя эту роль. Так и быть, делай что хочешь, старый ворчун, иди или оставайся, следуй за мной или сиди дома, только поспешай, потому что вот наши гости.

Действительно, в конце аллеи показалась довольно многочисленная группа. Конан, ворча сквозь зубы, торопливо вышел осведомиться, все ли приготовили для женского пола его адъютанты, чтобы дать посторонним высокое понятие о блеске замка Лок. Альфред, прислонившись к окну, с живым интересом всматривался в приближающихся гостей.

Их было человек пятнадцать или двадцать. Впереди всех шла известная нам особа в черном рединготе, в парике с мотающимся позади мешочком – почтенный сент-илекский нотариус Туссен. Это был высокий сухой человек, с тяжелыми манерами и напыщенной речью, пользовавшийся в краю большим почетом. Он имел известные притязания на знание истории памятников острова Лок, которые преимущественно и бывали предметом его педантских разглагольствований, где латынь, французский язык и бретонское наречие мешались как попало. Из посетителей он был ближе всех к Кердрену. Он заведовал счетной частью по имению и другими делами Альфреда. Кроме того, приглашение осмотреть остров сделано было в его доме и, так сказать, по его внушению, потому длинный нотариус по справедливости мог принять важный вид и был вправе считать себя предводителем всего общества. Он величественно жестикулировал, указывая серебряным набалдашником своей толстой палки то на замок, то на различные части острова, где находились друидские камни. Того, что он говорил, слышно не было, но по внимательному виду его слушателей можно было судить, какое глубокое впечатление производила на них его ученость.

Между этими снисходительными слушателями находился, во-первых, сын его, долговязый тощий парень, узкое платье которого еще более выказывало его остроконечные формы; потом его клерк Бенуа, род провинциального щеголя, в костюме, доведенном до невообразимых пределов и без того шутовской тогдашней моды. Бенуа слыл за остряка; между переписыванием актов и черновых бумаг в закопченной конторе нотариуса он сочинял песенки на различные шалости и скандалезные приключения, случавшиеся в тесном кругу его знакомых. Эти песенки, плохие в поэтическом отношении и сложенные на манер старинных французских романсов, тем не менее, с одобрением распевались на соседних берегах. Плутовское лицо его носило скорее выражение злобы и лукавства, чем настоящего ума, но перед глазами своего патрона он притворялся скромным, почтительным и проникался полнейшим удивлением перед огромной эрудицией честного Туссена. Только быстрый и насмешливый взгляд, бросаемый по временам в сторону и как бы искавший соучастника, свидетельствовал, что клерк-песенник не замедлит вознаградить себя за эту смертельную скуку.

Другие мужчины, по большей части мелкие собственники и торговцы, не заслуживают особенного упоминания, исключая офицера сент-илекской таможни. Это был красивый малый с длинными усами, плотный и солидный в своем желто-зеленом мундире. Он слыл за отъявленного поборника новых идей и при всяком удобном случае ораторствовал против различных злоупотреблений. Таможенный демократ был не совсем обыкновенным явлением в эту эпоху, поэтому на него указывали, как на местную редкость. Сообразуясь с обстоятельствами, он принял осторожно-принужденный вид, словно выражая немой протест против учтивого и вежливого обращения своего с молодым владельцем острова Лок.

Среди дам заметнее всех была мадемуазель Туссен, сестра нотариуса, сорокалетняя старая дева, сварливая, болтливая, вечно как будто гневавшаяся на то, что не смогла найти себе мужа. Потом три или четыре девицы, или молодые женщины, более или менее невзрачные, все под прикрытием своих маменек, любопытных мещанок и больших охотниц до сплетен. Но те, которых уже давно отыскивал горящий глаз Альфреда де Кердрена среди этого бабьего эскадрона, были госпожа и девица Лабар, вдова и дочь того страшного корсара, который во время войны за независимость Америки собрал значительную дань с английской коммерции.

Мать, старая бретонка, по одежде и привычкам почти не отличалась от окрестных крестьянок. Она имела нрав угрюмый и со всеми нелепыми предрассудками времени и местности. Она составила себе славу тем, что говорила и понимала только по-бретонски, и если бы когда-то муж ее, деспотической воле которого ничто не дерзало прекословить, не решил единственную дочь их поместить в монастырский пансион, то бедное дитя также чуждо было бы отечественного языка. По причине этих недостатков на вдову корсара смотрели довольно дурно в сент-илекском обществе. Без особой протекции нотариуса, который заведовал делами госпожи Лабар, и, как говорили, лелеял тайную мысль женить сына на дочери своей клиентки, ее охотно перестали бы принимать, несмотря на ее большое богатство. Недостатки эти происходили, однако, не от злого сердца; можно было даже указать в ней много добрых человечных качеств. Так, в небольших портах окрестных рыбаков были целые сотни негодяев, которые, хвастаясь тем, что служили под начальством ее мужа, ежегодно выманивали у нее большую часть ее дохода. Никогда госпожа Лабар не отказывала в помощи тем, кто высказывал права на ее милость, невзирая на то, справедливы они были или ложны. Таким образом, насколько не расположена была к ней буржуазия, настолько же любил ее и превозносил похвалами низший класс народа, которому она рассыпала такие постоянные и слепые благодеяния.

Этот довольно-таки непривлекательный тип старой нижнебретонской расы еще более выявлял совершенства девицы Жозефины Лабар. Стройная, высокая, с розовым цветом лица, с бархатными глазами и улыбающимся ротиком, эта молоденькая девушка была совершенством красоты, грациозности и достоинства. Она получила тщательное воспитание в монастыре, из которого вышла не более года тому назад. Говорили, и не без основания, что во всей провинции нельзя было найти такой превосходной музыкантши и такого восхитительного голоса. Но качества и таланты этой милой девушки тщательно скрывались под необыкновенной скромностью. По природной ли боязливости или по чувству ложного положения Жозефина всегда держала себя как-то принужденно. Действительно, госпожа Лабар всегда обходилась с ней не как нежная, внимательная и заботливая мать, а более как суровая дуэнья, надзор которой походил на шпионство, а заботливость – на ревнивый деспотизм. Потому Жозефина, всегда настороже против других и против самой себя, была подобна книге, закрытой для тех, кто к ней приближается. Один Альфред, несмотря на наружное легкомыслие, угадал, какие сокровища скрывались под этой стыдливой внешностью.

Мать и дочь шли, прижавшись друг к другу, и с одинаковым любопытством, если не одинаковыми чувствами, рассматривали замок Лок. Госпожа Лабар покрыта была необыкновенно широким плащом из черного этамина с капюшоном, который ветер, казалось, хотел сорвать с ее дебелых плеч.

Жозефина носила еще свой пансионерский костюм, синее шелковое платье, напоминающее чехол, с развевающимся поясом. Прекрасные русые волосы ее, разделенные пробором, перевязаны были лентой наподобие девического убора молодых шотландок и выбивались из-под маленькой соломенной шляпки. Ветер резвился с бедной девушкой и нескромно выказывал любопытным взорам ее маленькие черные башмачки с серебряными пряжками и серые вышитые чулки. Иногда она совсем исчезала в складках исполинского маменькиного плаща и потом с улыбкою из него выпутывалась.