— Этот повод — русская группа? Вы так считаете?

— Я этого не сказал. Но она может дать толчок для создания повода.

Обдумывая сказанное, Тейлор сосредоточенно резал сыр. Ломтики, тонкие, как лепестки, ровно ложились на тарелку, образуя веерообразный ряд. Терпкий запах заполнил комнату. Капитан, раздувая ноздри, склонился над тарелкой.

— Хотел бы я увидеть кого-нибудь из русских парней. Не удивляйтесь, Кристиан! Это так… Я бы сказал им: бойтесь женщину! Бойтесь и помните: маленькая смазливая Ева погубила большого и умного Адама!

Передавая Дорну содержание разговора, Тейлор воздержался от выводов, предоставив Феликсу самому сделать их и принимать решения. Но тот промолчал. Рассказ стоил того, чтобы обдумать его во всех деталях и только потом прибегнуть к каким-либо мерам… Что он имел в виду, говоря о Еве и Адаме?

Три последующих дня прошли спокойно, не прибавив ничего нового к деталям, сообщенным Тейлором. Люси регулярно слушал Берлин и по тону телеграмм чувствовал, что его друзья не испытывают затруднений: охрана, как и прежде, застревала в проходных дворах, и Тейлор беспрепятственно довозил до «почтового ящика» четвертушки папиросной бумаги с обзорами. Оперативная информация шла через почту — случалось, что Дорн получал в день по три-четыре открытки.

Джим, на чьей рации «замыкался» Люси, был не в состоянии передать все телеграммы, и Дорн часть из них, наименее важную, переключил на Розу. Это, как правило, были ответы на те запросы Центра, которые не имели грифа «экстра» или же дублировали сведения, полученные раньше от Пакбо, Грау, Вирта и иных источников. Роза шифровала их сама и с помощью кода, известного только ей.

Поступая так, Феликс предупредил Розу, что это ненадолго, и не предполагал даже, насколько близок к истине. Розе довелось получить и отправить не больше пятнадцати телеграмм Люси. Последняя по счету оказалась для нее роковой.[26]

…Открытку с проявленным текстом Дорн вручил Розе в музее, где они встретились будто невзначай у стенда с индонезийскими редкостями. Открытка была в плотном конверте из секретки, который Дорн незаметно опустил в подставленную радисткой сумочку.

Подождав ухода Розы, Дорн вернулся в контору, не надеясь увидеться с радисткой раньше следующего вечера, но она пришла утром, и по синим кругам возле глаз было ясно, что ночью она и не прилегла.

Солнце настойчиво лезло в окно, и Дорн зажмурился.

— Виктор, — почти прошептала Роза. — Все очень плохо, Виктор…

— Поссорилась с Петерсом?

— Я сяду, — сказала Роза. — Мы не поссорились… Он видел телеграмму. Так получилось…

— Как это произошло?

— Я порвала конверт. По ошибке… Я думала, что там счет из прачечной, старый счет, уже не нужный, и порвала, а потом испугалась, полезла в корзинку, и Ганс увидел его…

— Конверт?

— Он вошел, когда я склеивала клочки.

— И прочел текст?

Роза поднесла руки к щекам.

— Он никому не скажет, Виктор! Ручаюсь!.. Он просто парикмахер и не интересуется ничем, кроме кино…

«Маленькая Ева погубила Адама», — вспомнил Дорн. Совпадение? Кого имел в виду капитан из ХА?.. Роза встала.

— Скоро сеанс. Я пойду?

— Сеанса не будет, — сказал Дорн.

…Он бродил по Парижу, открывая его для себя заново. Заходить в метро он не решался, боясь засад на станциях; автобусные линии тоже, без сомнения, проверялись нарядами полиции и агентами контрразведки. Несколько часов он провел на Монмартре, пока не сообразил, что одет слишком элегантно для района искусств; тогда он стал спускаться к центру, избегая многолюдных улиц и придерживаясь переулков, о существовании которых прежде и не догадывался. Устав, он присаживался на мокрые скамейки под деревьями и прислушивался к своему сердцу. Страха не было, сердце билось ровно и четко, как метроном.

На набережную Сены у моста Аустерлиц, где в запасном тайнике хранились паспорта и деньги, можно было идти только вечером. Старое удостоверение и все бумаги, какие только нашлись в карманах, Поль порвал на мелкие клочки и отправил в урны. Любая случайная облава или обычная для парижского быта уличная проверка документов сулили арест, но Поль надеялся, что сумеет выкрутиться в участке, тогда как со старым удостоверением его ожидало гестапо… В захудалой, на два кресла, парикмахерской, приютившейся в тупике возле кладбища Сент-Эжени, Поль коротко постригся и подбрил брови: косые височки и набриолиненный пробор превратили его в представителя того достаточно распространенного и известного полицейским типа парижанина, на котором они, как правило, не задерживали ищущего взгляда.

В пустующем бистро Сент-Альбер обменял стофранковую кредитку на мелочь и позвонил одному из радистов, жившему в Версале. Радист ответил, и Поль повесил трубку с надеждой, что за спиной собеседника не торчали сотрудники СД. Блуждая вдоль Больших бульваров, он одного за другим обзвонил тех, кто, по его расчетам, не был арестован, и только в двух случаях услышал незнакомые голоса. Разгром, по всей вероятности, затронул центральное ядро, пощадив периферийные точки. Зная Пибера и Дюбуа, Сент-Альбер был уверен, что они будут молчать и он успеет перевести уцелевших на резервные квартиры. Следовательно, группа имела возможность возродиться в течение нескольких месяцев, и если работать не покладая рук, то примерно через полгода Центр сможет получить первые информации. Намечая этот срок, Сент-Альбер считался с тем, что ни одним из старых источников воспользоваться не удастся, а на поиски новых требуется не только время, но и деньги, которых еще нет, и надежная «крыша», которой тоже нет и не будет неопределенно долго.

И все-таки, каким бы тяжелым ни было положение, Поль не считал, что все потеряно, и, хотя имел приказ Центра в случае раскрытия «Симэкс» покинуть Францию, не спешил посылать через уцелевшие рации сообщение о своем отъезде. Квартира, снятая им для себя в качестве аварийной, давала серьезный шанс переждать первый этап. Когда же немцы ослабят рвение, следовало через третьих лиц попытаться воспользоваться небольшими секретными счетами в провинциальных банках, открытыми загодя в преддверии черного дня. Шифры этих счетов, кроме Поля, знал один Дюбуа…

Обдумывая перспективы, Поль как привязанный колесил вокруг Марше, не решаясь зайти на аварийную квартиру. Он снял ее сам и был уверен, что контрразведка никак не могла нащупать адрес, и все-таки не сумел заставить себя открыть дверь дома и подняться на третий этаж. Нерешительность, похожая на ту, которую испытывают дети перед порогом темной кладовой, останавливала его и гнала, прочь. Это была естественная и закономерная реакция нервов на шок, испытанный после звонка в контору, когда вместо баритона Пибера или тенора Дюбуа в мембране зашелестел обволакивающий голос конторщицы Мари. Присутствие Мари во втором кабинете, засекреченном, как спальня Синей Бороды, означало, что «Симэкс» превратилась в ловушку гестапо.

В конце концов Сент-Альбер заставил себя сделать первый шаг в сторону Шерш-Миди и, нащупав в кармане пятифранковик для консьержки, постарался больше не думать о пугающей пустоте, которую найдет в квартире…

До вечера было еще далеко, и Сент-Альбер, разбитый усталостью, не заглядывая в кабинет, прошел в спальню. В костюме и ботинках лег поверх одеяла, затянулся сигаретой и так и уснул, и проснулся от дыма, разодравшего легкие судорожным кашлем. Затоптав тлеющий коврик, Поль с тяжелой головой и слипающимися глазами добрел до крана и вымылся до пояса холодной водой.

Был час «между кошкой и собакой» — еще не вечер, но уже и не день. Без ночного пропуска, порванного вместе с удостоверением, Поль с темнотой рисковал нарваться на патруль. Обратную дорогу с набережной можно было считать прогулкой — в тайнике наряду с паспортами хранились заполненные бланки документов, гарантировавших беспрепятственный проход в любое время суток. Подумав об этом, Сент-Альбер решил идти немедленно, хотя и знал, что в такой час в зоне моста Аустерлиц не бывает безлюдно.