Но мой новый родственник и старый приятель Воейков[23] и этого стиха ему не подарил: "Граф, очевидно, обмолвился, — говорит он, — он хотел сказать, конечно: "Потомства не страшись: оно тебя не увидит". Кстати о Воейкове. В своей новейшей сатире "Дом сумасшедших" он так обрисовал Хвостова:

— Зло! — сказал Пушкин. — И многих Воейков засадил этак в желтый дом?

— Да всю нашу пишущую братию: Карамзина, Батюшкова, Кутузова, Шаликова — и, разумеется, меня, грешного, тоже:

Цитируя этот куплет про самого себя с соответствующими интонацией и телодвижениями, Жуковский потешался едким остроумием сатирика с тем же простодушием, как и его два юных собеседника.

— Поддел он меня очень ловко, — прибавил он. — Замогильные страсти и заоблачные выси — моя родная сфера.

— Но ведь чем ближе к небу, Василий Андреич, тем холоднее, — заметил Дельвиг.

— Так, но и воздух там неизмеримо чище: ни копоти от этих коптителей неба, ни смраду от их будничных дрязг.

— Однако прожить-то между ними все же и вам, и нам придется.

По светлому лбу поэта-романтика промелькнула мимолетная тень.

— Придется, милый мой, ох, придется! — промолвил он. — Ведь вот мне 33-й год пошел, а все еще с небес на землю толком не спустился: не имею твердой почвы под собой. Тургенев Александр Иваныч, общий наш друг и заступник, напряг все пружины, чтобы пристроить меня при дворе Марии Федоровны. Еду теперь на зов. Но что из этого еще выйдет — одному Богу известно!

— Александр Иваныч сам рассказывал мне, как он читал Марии Федоровне ваше патриотическое послание к государю, — подхватил Пушкин. — Все слушавшие чтение: и императрица, и великие князья — были тронуты до слез и повторяли: "Прекрасно! Превосходно!" Государю в Вену послали сейчас список ваших стихов, а вам ведь, кажется, государыня пожаловала перстень?

— Вот этот самый, — сказал Жуковский, показывая на указательном пальце правой руки драгоценный перстень. — Я с ним никогда не расстаюсь… Государыня была слишком снисходительна ко мне. Гравер Уткин, что прославился и в Париже, должен был, по ее желанию, сделать виньетку для моих стихов, и 1200 экземпляров их на веленевой бумаге также отданы в мою пользу. Тем не менее…

Жуковский замолк и в грустной задумчивости загляделся вдаль, на ту сторону пруда, где, отражаясь в зеркале вод, тихо и величаво плавала семья белых лебедей.

— Тем не менее?.. — переспросил Пушкин.

— Мне страшно от чего-то…

— Но если Тургенев открыл вам настежь все двери…

— То-то, что я не выношу сквозного ветра, — отшутился Жуковский и круто переменил разговор. — А что, Александр, скажи-ка, не пишешь ли ты теперь чего нового?

— О! Если бы вы знали, Василий Андреич, какие у него теперь планы в голове… — с непривычною живостью отвечал за друга своего Дельвиг.

— Перестань! Ну, стоит ли толковать… — остановил его, смутясь, Пушкин.

— Какие планы? — полюбопытствовал Жуковский. — Меня это очень интересует.

— Ну, не ломайся, Пушкин, расскажи! — продолжал Дельвиг.

— Да что же я расскажу?..

— Хоть про «Фатаму» свою, что ли.

— И то, расскажи-ка, Александр, — поддержал Жуковский.

"Поломавшись" еще немного для вида, Пушкин начал:

— "Фатама, или Разум человеческий" — восточная сказка-поэма. Вкратце идея такая:

"Жили два старика: муж с женой; жили счастливо, как лучше быть нельзя. Одного только не послал им Аллах для полного счастья — детей. И вот является им добрая фея. Они молят ее умилосердить Всевышнего — дать им сына.

— Желание ваше исполнится, — говорит фея.

— Но умника-разумника, какого в мире еще не бывало! — добавляют старики.

— Будь по-вашему, — говорит фея, — в самый день рождения он будет уже возмужалым…

Старики слов не находят, как благодарить фею.

— Не хвалите утра ранее вечера, — говорит им она. — Природа не терпит нарушения ее законов; что она теряет на одном, то берет себе на другом. Сын ваш, родясь возмужалым, с году на год будет слабеть умом и телом, пока не пройдет обратно всех возрастов жизни, от возмужалости до младенчества.

И точно: Аллах дал старикам сына, который был так учен, что только выглянул на свет Божий, как первым делом спросил по-латыни:

— Ubi sum? (Где я?)

Но с году на год, со дня на день ученость его испарялась как дым, пока, наконец, на руках родителей не очутился беспомощный, бессмысленный младенец.

Мораль сказки: насильственное нарушение естественного порядка вещей не ведет к добру".

Жуковский внимательно выслушал сказку.

— Оригинально, — похвалил он, — из этого материала можно многое сделать.

— Что в моих силах — я постараюсь сделать. Если бы вы знали, Василий Андреич, сколько я для этого одних книг перечитал!

— Да, читать нашему брату, писателю, надо много, — раздумчиво заговорил Жуковский. — Но читать надо с толком. Один немецкий ученый, Миллер, очень верно заметил: "Lesen ist nichts; lesen und denken — etwas; lesen, denken und fiihlen — die Vollkommenheit" (Чтение — ничто; чтение осмысленное — кое-что; чтение же осмысленное и перечувствованное — совершенство). Я, друг мой, говорю это тебе не в укор, — поспешил добавить Жуковский, видя, что щеки начинающего поэта покрылись краской. — Я сам только с летами научился читать как следует.

— А сами вы что теперь пишете, Василий Андреич? Можно полюбопытствовать? — спросил Дельвиг.

— В эту минуту меня особенно занимает одна древняя новгородская легенда. По странной случайности она имеет некоторое сходство с Вальтер-Скоттовой "Девой озера", которая вам, вероятно, известна.

— Как же.

— Если желаете, я передам вам содержание моей легенды.

— Сделайте милость!

Жуковский был прекрасный рассказчик, и переданная им, хотя только в общих чертах, древненовгородская легенда произвела на обоих слушателей сильное впечатление.

— Вот это так поэма! — воскликнул Пушкин. — «Фатама» моя после нее какая-то ребяческая выдумка.

Жуковский обнял его и заглянул ему дружелюбно в глаза.

— Хочешь, поменяемся?

— Что вы, Василий Андреич! Как это можно… — пробормотал Пушкин.

— Так ты, может быть, написал уж много?

— Не то что много… несколько строф…

— В таком случае я добровольно отказываюсь от твоей «Фатамы»: с Богом доканчивай ее. Мою же легенду я дарю тебе: делай с ней что хочешь.

— Нет, это слишком великодушно!.. Может быть, я с нею не слажу; может быть, при других темах и вовсе не примусь за нее…

— Ну так вот что: я даю тебе пять лет сроку. Не воспользуешься этим временем, я возвращу себе мое авторское право![24]

Солнце уже спряталось за верхушки парка, когда Жуковский стал прощаться с лицейскими поэтами.

— Но в столице, в большом свете, вы нас, бедных заключенников, пожалуй, совсем забудете? — сказал Пушкин, и в голосе его прозвучала такая чувствительная нота, что Жуковский крепко его обнял и поцеловал.

— Друзей не забывают, — сказал он, — а ты мне друг по Аполлону.