- Кому это вы? - деловито спросил он, протягивая мне красную, опухшую от холода руку.

- Так, напеваю... - угрюмо ответил я и в самом деле попробовал изобразить небольшой кусочек мелодии.

- А, напеваете, - поверил деликатный Манюкин. - И я когда-то вот тоже пел! У меня, знаете, меццо-сопрано было. Черт его знает, от каких причин... и родители-то безголосые были... но великолепнейшее! Послушайте, Павел Григорьич, - схватил он меня прямо за бок. - Я никогда не рассказывал вам, как в меня принц Наполеон Мюрат влюбился. Я ведь из-за голоса вынужден был в женском платье ходить... И как он меня на руках через лужу переносил, не рассказывал.

- Сергей Аммоныч, - сухо отвечал я, не справляясь с досадой. - Мне надоело слушать эти ваши арии. То вы лошадей укрощаете, то вы всю Южную Америку покупаете, то вы специалист по женским болезням... Я сам вру не хуже вас, и поверьте, фантазии ваши не сводят меня с ума.

- Тогда пардон... - виновато сказал он, обрываясь, и уже бежал позади и поодаль меня.

Забегая несколько вперед, я оговорюсь. Несмотря на очевидное убожество свое и провал этого человека, сохранялся в нем какой-то кусочек от подлинного человека. Конечно, предки его когда-то благодаря мужичкам, мужичкам и еще раз мужичкам строили культуру российского государства, а сам он выполз уже из величия, так сказать, исторической перспективы и в убожестве вырождения своего измерял прадедовскую библиотеку на квадратные сажени... "Сто семнадцать квадратных сажен!" - восклицал он неоднократно, и Радофиникин, этот древоед с опресноком вместо лица, заключал в почтительном страхе: "Премудрость!" И вместе с тем умел Манюкин значительно молчать о своем горе, не искривляя позвоночника своего. Это он однажды крикнул нам в пьяном, правда, виде: "Жалейте человека! не пренебрегайте человеком! Духа человеческого не убивайте!" Дерзость его, таким образом, достойна всяческого примечания, хотя я и узнал потом, что слова эти он скрал у апостола Павла. Но хвалю и за повторение прекрасного, если своего нет.

Илья Редкозубов встретил нас с непонятным одушевлением, даже изобразил туш на губах. И было видно, что возбуждение его происходило не от вина. При появлении нашем он рассказывал что-то человеку не то чтоб скучноватому, а скорее убийственному; Илья шевелил длиннющими пальцами, а тот целился вилкой в грибки на столе.

- Ты знаешь... знаешь, - подлетел ко мне Илья. - Она будет!! Знаешь, я у ней с визитом был, - обжег он мне ухо дыханием. - Шикарнейшая женщина!..

- А в ухо-то зачем же плеваться, - приспустил я его немножко с высоты, придавая словам незначительность шутки. - Ты, Илья, сальный какой-то стал... - И я решительно отстранился от его объятий.

- Ну вот, уж и обиделся! - недоумевал он.

Почти одновременно пришел Радофиникин с супругой, рыхлой и маслянистой женщиной сороковатых лет. А следом ввалился и Буслов с Хваком, заходивший куда-то.

- Ну, помирились вы? - спросила Ионина супруга у Буслова, кивая на меня. - Мой-то говорил, будто щелканул ты его.

- Отец Иона вообще невоздержан на язык... - быстро ввернулся я, не глядя на покрасневшего Виктора Григорьича. - А вот в отношениях молодых женщин, - тут бросил уничтожающий взгляд на сжавшегося Иону, - так я вам, матушка, доложу...

- В беззакониях зачат... соблазны обступают... - замямлил он, делая одной половиной лица приятную улыбку, а другой умолял меня молчать.

Я уже предвкушал целый фонтан горючей брани со стороны возгоревшейся матушки, даже уже почти слышал звуки некоторых шлепков, даже приготовился на защиту Ионы, говоря: "Что же вы его по щекам-то хлыщете! Как же он, битый-то, литургию преждеосвященных, например, совершать станет?" Однако в ту же минуту в дверях почти неслышно объявился мой уличный знакомый, которого я так ловко вывалял в снегу. Он вбежал, метнулся вперед и в сторону и, остановясь в трех шагах от двери, посуетил глазами вправо и влево. Сзади него повторяли все его движения две его дочери. Одна очень приятная и круглая девушка с надутыми губками, другая же роста несколько необычного для женщины; при этом для увеличения прически был всучен в голову у ней здоровенный бант из упругой ткани. По дочерям я и догадался, что это и есть пресловутый Ларион, унтиловский змей и злая эпиграмма на человека.

- А, вот ты где, мошенник! - фамильярно прокричал он и помахал, как бы зовя, но я не двинулся с места. Тогда, подбежав, он потормошил меня, окаменевшего. - А, здравствуй, здравствуй! Пришиб ты меня, да ничего, не робей, я не сержусь. Хоть сватайся - не откажу!..

Я промолчал, наблюдая это своеобразное явление во все глаза. Ничего от штопора не было больше в его лице. Он вытискивал скороговорчатые слова сквозь мелкие и частые зубы, которых, казалось, у него было больше тридцати двух, положенных человеку для жевания. И еще он имел какую-то беспокойную косинку в глазах, позволявшую ему видеть несравнимо больше должного. В спине чуть сутул, а ноги держал растопырив, движенья имел быстрые, и волосы шли у него через лысину, от одного уха к другому. Особенно ловко орудовал он указательным пальцем левой руки: левша. Из-под пиджака какого-то злого и отъявленного цвета выглядывала косоворотка, вышитая почти с безумной пестротой. На это и воззрился Буслов, когда здоровался с Ларионом.

- А это старшенькая у меня резвится! - пропел Ларион про вышивку, правой рукой цепко держа Буслова за руку, а левой легонько посунул ему в живот. - Во всем дочкином хожу, до исподнего! Старательна и неугомонна, надоеда такая... и все-то ластится. Да женишки вот гадят, не хотят. Виктору Григорьичу становилось и дрянно, и жарко, а тот все ерзал голосишком и выкидывал штуки. - А вы все дома, сидидом этакой... никуда не кажетесь. А мы вот возьмем да и женим, доберемся до бычка! - И опять тряс бусловскую руку, время от времени игриво посовывая в живот. - Очень, очень приятно совокупиться в приятном и полезнейшем знакомстве. Старшенькую-то у меня тоже Агничкой. Симметрия-с!

- Пусти... - прохрипел Буслов и хотел уже отпихнуть этого хихикающего дракона в пиджаке прямо на улыбавшихся дочерей. Но рука бусловская пришлась в пустое место.

Потому что Пресловутый уже трепал Манюкина по ладошке, уже благословлялся у Ионы, уже пытался слобызать попадью, все еще минуя хозяина. Затем, проделав несколько замысловатых рейсов, Пресловутый встал в уголок и покашлял.

- Гляди, гляди, незваный пришел! - в тоске теребил меня Илья. Проведал и приплелся. Что теперь будет, что будет!..

Он собирался и в третий раз повторить то же, но лицо его, выражавшее безмерность отчаянья, исказилось. Восклицая с силой: "Ах, про самовар-то я и забыл!" - он полетел на кухню. Впрочем, с полдороги его вернул стук в дверь. Рискуя вывихнуть себе позвоночник, Илья молниеносно повернулся и исчез в сенях. Вслед за тем как бы струйка свежего воздуха вбежала в затхлый мрак сообщества нашего и пробудила шепоты, таившиеся в углах. Но не на нее, вошедшую, глядел я теперь, а на гостей. На Радофиникине увидел я вместо обычного эклегидона нечто фиолетовое и шуршащее, Буслов же на этот раз надел какую-то нелепейшую поддевку с короткими рукавами, откуда руки торчали совсем нехорошо. О галстуке Редкозубова умолчу, чтоб не упоминать и о своем: один и тот же черт любовного сумасшествия толкнул нас обоих на эту пошлость.

В числе многих трудностей, препятствующих перу моему легко и привольно резвиться по бумаге, самая главная - незнание мое, сколько строк я должен отдать появлению Раисы Сергевны... Будет мало, если я упомяну лишь об ее темном платье, в длинных рукавчиках которого как бы прятались пальцы. И будет еще менее, если я остановлюсь на скромной ямочке в левой щеке, оставшейся как бы после подавленной улыбки. Ничего особенного или чудесного не было в ее лице, но только в окружении глаз ее было нескончаемо грустно. Вместе с тем я ощутил какую-то виноватость перед ней и за приплюснутость Ионина носа, и за жирное худосочие манюкинского лица, и за столь нахальную самостоятельность моего галстука, что я чувствовал себя лишь придатком этого своего собственного придатка. Она, видимо, заметила все перечисленные особенности наши, потому что...