О, забываемое искусство и незабвенные друзья! Как наяву вижу я вас, расположенных по степеням здоровья, сил и внутренней сущности вашей. Лишь теперь познаю я всю глубину изречения о. Ионы, что истинный человек познается только в бане. Вот на самом верху в грозе и зное крупно хлещешь себя ты, Виктор Григорьич, лежа под самым потолком с окаменелым лицом. И вижу рядом с тобой: на корточках сидя и хитроумно просунув руку между ног, мелко-мелко забавляется веничком Илья Петрович; длиннота рук позволяла даже и в таком положении доставать до самого затылка. О, милые люди! Не забуду жуткого того и смехотворного дня, когда парились вы, два, на спор, кто кого перепарит. Целый день продолжался ваш поединок, пока не перестал бурляк давать нужный градус тепла. Пять веников сносились вчистую, но кто назовет Илью выносливей Виктора или Виктора превознесет над Ильею!

Ступенькой ниже подхлестывает себя Иона, с неуловимой быстротою приговаривая так:

- Ножки-то... они больные, ножки! Они ходили, ножки... они устали, ножки. Поясничка-т, поясничка-т! В ней все жилы сходятся, которы и сюда, которы и туда бегут...

Без рясы он выглядел моложе и даже приятней, чем в рясе. Еще ниже на ступеньку старательно мылит себе лысеющую голову Манюкин, рассказывая о роскошествах прежней своей жизни. И уже в самом низу, на полу и в шапке, потому что имею слабое темя и недостаточен здоровьем, сидел я, внимая манюкинскому словоплетенью и восхищенно созерцая неистовую забаву приятелей моих.

С величайшей живостью помню я ту октябрьскую пятницу, с которой положил я описать чреватую происшествиями кучку унтиловских дней. Даже помню, что не стояло в календарном листке того дня, никаких особенных святых... но зато попыхивало солнышко на молчащие вкруг Унтиловска леса... а пар в бане, будучи необычно мягок, почему-то отзывал малиной. Я даже осмелел и, когда Буслов выбежал окунуться в Курдум и кстати переменить смочалившийся веник, я влез на последнюю ступеньку, к Илье, и немножко попробовал себя веничком. И минута эта не потеряла в памяти моей ярчайшей своей окраски: Манюкин все плетет, сыпя смешки и разные слова, а в оконце стояла розовая снежная даль. Тут Манюкин поддал на каменку квасу с мятой. Пар стал жестче, и усиленней застучало в голове, но зато вода открыла какой-то сокровеннейший свой смысл, и черный потолок бани возымел небесную глуботу.

- ...И вот парюсь я эдак-то раз, а банщик и говорит мне: барин, у вас фимиам идет! Из рук зеленый, а из локтя голубой... - повествовал как ни в чем не бывало Манюкин, отодвигаясь немножко от Редкозубова, захлеставшего вдруг себя с удесятеренной яростью. Это и верно: остерегайся хорошего парильщика, когда он в действии.

Ошметки веника так и летели. Это же вдохновило и Иону. Весь и без того распаренный до опасного румянца, он заплясал как бес, щекоча себя веником и переходя в словах границу возможного. Тут и я забылся и не соразмерил притока сил. Квасной пар в такой степени замутил мне голову, что я не ощутил предчувствия готовящегося удара. В этом месте Илья Петрович обдал себя холодной водой и сообщил такое, что разом ошеломило нас и прибило к земле, как ветер прибивает колосья.

- Эй, вы, соколики... - произнес он коснеющим языком и как бы в исступлении, - приходит, соколики, второй пункт моей жизни!..

То было небывало, почти чудовищно. Во избежание же недоразумения я поясню кратко, что всякий унтиловец измеряется в компании нашей на пункты. В первом пункте рождается человек, волнуется и кричит, бунтует и вершит подвиги, прославляющие человечество или уничтожающие его. Второй пункт, когда он женится и как бы подшибает самого себя, есть прекращение всех этих напрасностей, возмущающих ход времен. Самым вхождением во второй пункт он приуготовляет себя к третьему пункту, окончательному и неминуемому для всех нас. Промежутки же между пунктами заполнены бывают всяким малозначащим, в подобие тому как на зимние сезоны кладут между окнами разную цветную ерунду.

Молчание все висело над нами. Буслов, достававший щелок из кадки, выронил ковш и кадку и оторопело обводил пальцем железный ее обруч.

- А как же мы! - вымолвил он наконец с прямою укоризной.

- Ведь этим не шутят, Илья Петрович... - прибавил и Манюкин дрогнувшим голосом.

Илья собрался отвечать, но я не слышал. Мята ринулась на меня, навалилась на грудь, замкнула уши. Я только хотел крикнуть Манюкину, чтоб не ставил он дружбу свою на путях влечений собственного друга. Я не крикнул, ибо, оглушенный и смятый, я полетел с осклизлого полка вниз. Если бы не руки друзей, подхватившие меня на лету, очень вероятно, что я, минуя второй свой пункт, сразу перешел бы к третьему пункту земного нашего существования.

В этом месте позволительно мне сделать недлинное отступление, прямая цель которого осветить неясности, имеющие встретиться в повествованье нашем. Унтиловск наш, по зрелом размышлении, не является одним только глупым недоразумением природы, за которое и расплачиваются-де унтиловцы. Не без гордости отмечу, что Унтиловск есть в некотором роде оборотная сторона медали. Медалью я обозначил тут все российское государство. Уже во времена исторические был избран город сей как бы складом, куда ссылались всякие, временно негодные к общественному обиходу. Все, что было не к лицу на главной стороне, на орле, переправлялось на заднюю сторону, на решетку. И кого только не повидали мы таким образом!

По прошествии сроков этим временно негодным удалось повернуть медаль задом наперед. Тогда они уехали и прислали на свое место других, непригодных по какой-либо причине к обращению в государстве. Наученные подобным опытом, мы и взирали на всех ссыльных как на временных постояльцев, путь к славе которых по резвости характера их пролегает непременно сквозь Унтиловск.

И правда, кроме тех, кого умерщвлял мертвый холод и гнилой зной болот наших, никто не задерживался дольше срока в Унтиловске. Минуя по понятным соображениям себя, подчеркну, однако, что Виктор Григорьич Буслов составил собою ярчайшее исключение, мало оправдываемое и характером его, и всем течением его жизни. Виктор Григорьич, окончив университет, вступил в духовную академию и уже кончал ее, готовясь к высшим степеням, когда некий самоотверженный человек кинул бомбу под одного титулованного прохвоста.

Движимый в своих поступках кроме глубокой веры еще и справедливым сердцем, Буслов отслужил панихиду по убийце, причем по младости ума разослал приглашения разным значительным особам, и в том числе первоприсутствующему Святейшего Синода. Ясно, что Синод рассвирепел, как четыре маленьких собачки, и вскоре после того коллекция унтиловских людей навсегда обогатилась расстригой Виктором Бусловым. Историю эту записал я с чужих слов, сам же Буслов отвечал на все расспросы наши отрицательным мановением бровей.

Он приехал к нам с молодой женой и старой своей нянькой, а поселился у купца-зверобойщика Ключенкова. Жену он очень любил, даже превозносил, чему не может быть никаких недоумений. Через два месяца с огромными трудностями привезли им пианино из Петербурга, и многие из наших в то время добивались бусловского разрешения прийти поглядеть, что это за машина, и хотя бы раз щелкнуть в нее пальцем. Однако Виктор Григорьич почти с рычаньем оберегал свое счастье, унтиловцев прогонял одним только выражением огромного своего лица и держался особняком даже от прочих ссыльных. Лишь потом, окольными путями, дознался я, что жена бусловская уже кончала консерваторию, когда разразилась беда над ее мужем. Сколь велико было ее любящее сердце, которое заставило ее бросить все и ехать с мужем в холодную нашу трущобу, чтоб здесь приукрашать своею лаской его безрадостные дни!

Я квартировал тогда у Капукариных, что через улицу, ключенковскому дому наискосок. Тайком, из-за ситцевой моей занавески, силился я наблюдать расстригино счастие, но это мало удавалось мне из-за природной слабости зрения: кроме поцелуев, я не улавливал ничего. Зато я имею тончайший слух. В противоположность многим я почти знаю, шорохом какого тона движется облако, упадает первый снег, распускаются деревья и приходит сон. Я все слышу, я весь мир слышу, я укарауливаю каждый звук, несущийся в пространстве не для меня и помимо меня. Конечно, я не мог не слышать, как играет бусловская жена.