— Башеле, вы, конечно, не узнаете меня, но я вас узнал, — сказал я.

Она отложила луковицу и ножик:

— Я узнала тебя. Ты Ареле.

В Пятикнижии, когда Иосиф узнал своих братьев, они обнялись и поцеловались. Но Бася была не такая женщина, которая будет целовать чужого мужчину, даже если она знала его еще ребенком.

Брови у Бетти полезли вверх.

— Это правда, что вы не виделись почти двадцать лет?

— Погодите-ка, да, почти так, — сказала Бася своим всегдашним голосом, добрым, ласковым и единственным на свете. Я узнал бы этот голос из тысячи других. — Много лет прошло, — добавила она.

— Но ведь тогда он был ребенком, — возразила Бетти.

— Да. Они с Шошей ровесники.

— Как можно узнать человека, если не видел его с самого детства?

Бася пожала плечами:

— Как только он заговорил, я его сразу узнала. Я слышала, он пишет в газетах. Проходите и будьте как дома. Это, наверно, ваша жена, — сказала она, кивнув на Бетти.

Бетти улыбнулась:

— Нет, я не жена ему. Я актриса из Америки, а он пишет для меня пьесу.

— Знаю. Тут есть сосед, он читает ваши рассказы и все-все про вас. Каждый раз, когда ваше имя появляется в газете, он приходит к нам и читает. И он рассказал, что вашу пьесу будут представлять в театре.

— А где Шоша?

— Пошла в лавку купить сахару. Сейчас вернется.

И в этот момент вошла Шоша. Господи Боже! Отец наш небесный! Сколько сюрпризов принес этот день, один удивительнее другого. Или глаза мои обманывают меня? Шоша не выросла и не повзрослела. Я изумленно взирал на это чудо. Нет, все же немного она изменилась. Подросла на один-два вершка и внешне переменилась немного. На ней была стираная-перестираная юбка, а кацавейка, я мог бы в этом поклясться, была та же самая, что и двадцать лет назад. Шоша стояла в дверях с фунтиком сахару в руках и смотрела на нас. То же изумление было в ее глазах, как в детстве, когда я рассказывал ей свои фантастические истории.

— Шоша, ты узнаешь, кто это?

Шоша молчала.

— Это Ареле, сын реб Менахем-Мендла Грейдингера.

— Ареле, — повторила Шоша, и это был ее голос, хотя и не совсем тот же.

— Положи сахар и сними жакетку, — ска зала Бася.

Шоша положила кулек на стол и сняла свою кацавейку. Фигура девочки, лишь слегка обозначались груди. Юбка была ей коротка, и при свете газовой лампы невозможно было определить, какого она цвета: то ли серая, то ли голубая. В таком виде во время войны возвращали одежду после дезинфекции: застиранную, блеклую, сморщенную, будто ее жевали. В Варшаве все женщины носили тонкие чулки «паутинка», а на Шоше были простые бумажные чулки в резинку.

Бася принялась рассказывать:

— Война и нужда доконали нас. Ипе умерла вскорости после того, как вы уехали в деревню. Она простудилась, у нее был жар, и она лежала в постели. Кто-то донес, тогда приехала карета скорой помощи и увезла ее в госпиталь. Восемь дней ее трепала лихорадка. Нас к ней не пускали. В последний раз, когда я пришла к госпиталю, привратник сказал мне: "Bardzo Kiepsko "[12], и я поняла, что она умерла. Зелига не было тогда в Варшаве. Он не приехал даже на похороны дочери. Только через четыре года удалось поставить камень на могилу Ипе. А Тайбеле выросла, храни ее Господь! Она умница, хорошенькая, образованная — чего еще желать? И ходила в гимназию. Теперь работает бухгалтером на матрацной фабрике. У них там оптовая торговля. По четвергам она подсчитывает, сколько должен получить каждый, и отдает списки кассиру. Если она не подпишет, никому не заплатят. Молодые люди бегают за ней, но она говорит: "У меня еще есть время". Тайбл не живет с нами, только приходит на субботу и праздники. Она снимает квартиру вместе со своей подругой на Гжибовской. Если людям сказать, что живешь на Крохмальной, никто не возьмет замуж. Шоша дома живет, сам видишь. Ареле, и вы, милая пани, снимайте пальто. Шоша, что ты стоишь, как чурка! Пани приехала из Америки.

— Из Америки, — повторила Шоша.

— Присаживайтесь. Сейчас будем чай пить. Может, поужинаете?

— Благодарю вас, мы не голодны, — сказа ла Бетти и подмигнула мне.

— Ареле, твои родители так и живут в местечке?

— Отец недолго прожил.

— Он был необыкновенный человек, прямо святой. Я, бывало, приходила к нему за советом. Он никогда не смотрел на женщин. Только я входила, он отворачивался. Всегда за книгой. Такие огромные книги, прямо как в синагоге. Отчего он умер? Теперь уже нет таких евреев. Даже хасиды теперь одеваются как поляки — короткий пиджак, лакированные ботинки. А как мать? Еще жива?

— Да.

— А твой брат, Мойше?

— Мойше теперь раввин.

— Мойше — раввин?! Ты слышишь, Шоша? Он был такой крошка! Еще не ходил в хедер.

— Нет, он ходил в хедер, — возразила Шоша. — Здесь, во дворе, к сумасшедшему меламеду.

— Ох! Годы идут. И где же он теперь раввин?

— В Галиции.

— В Галиции? А где это? Это ужасная даль, — сказала Бася. — Когда мы жили в доме № 10, Варшава была в России. Везде были русские вывески. Потом пришли немцы, и с ними голод. Потом поляки шумели: "Nasza polska!" Многие наши парни пошли в армию к Пилсудскому, и их убили. Пилсудский дошел до самого Киева. Потом их отбросили к Висле. Люди думали, что придут большевики, и среди босяков начались разговоры, что надо перерезать всех богачей и забрать у них деньги. И большевиков прогнали — прогнали оттуда, прогнали отсюда, — а легче жить не стало. Зелиг ушел от нас. Такое здесь было! Я расскажу тебе в другой раз. Люди научились думать только о себе. Перестали заботиться даже о своих близких. Злотый падает, доллар поднимается. Здесь доллары называют «локшен» — «лапша». Все дорожает, дорожает. Шоша, накрывай на стол.

— Скатерть постелить или клеенку?

— Пусть будет клеенка.

Бетти дала понять, что хочет мне что-то сказать. Я наклонился, и она прошептала: "Если хотите, оставайтесь, я уйду одна. Я не смогу здесь есть".

— Башеле, Шоша, — сказал я. — Для меня огромная радость, что я снова вас вижу. Но эта пани должна идти, и я не могу допустить, что бы она ушла одна. Я потом вернусь. Не сегодня, так завтра.

— Не уходи, — попросила Шоша. — Однажды ты ушел, и я думала, ты никогда не вернешься. Наш сосед, Лейзер его зовут, сказал, что ты в Варшаве, и показал в газете твою фа милию, но там не было адреса. Я думала, ты совсем забыл нас.

— Шоша, не проходило дня, чтобы я не думал про вас.

— Тогда почему же ты не приходил? Что-то ты там написал — про это было в газете. Нет, не в газете, в книжке с зеленой обложкой. Лейзер все читает. Он часовщик. Он приходит к нам и читает. Ты описал Крохмальную в точности.

— Да, Шоша, я ничего не забыл.

— Мы переехали в дом № 7, и после этого ты ни разу не приходил. Ты стал взрослым и носил тфилин. Я несколько раз видела, как ты шел мимо. Я хотела догнать, но ты шел слишком быстро. Ты стал хасидом и не смотрел на девушек. А я была робкой. Потом сказали нам, что вы уехали. Ипе умерла, и ее похоронили. Я видела, как она лежала мертвая. Она была совсем белая.

— Шоша, уймись. — Мать дернула ее за руку.

— Белая, как мел. Я думала о ней всю ночь. Ей сделали саван из моей рубашки. Я заболела и перестала расти. Меня отвели к доктору Кнастеру, и он дал мне лекарство. Но это не помогло. Тайбеле высокая. Она хорошенькая.

— Ты тоже хорошенькая, Шоша.

— Я как карлица.

— Нет, Шоша. У тебя прелестная фигурка.

— Я взрослая, а выгляжу как ребенок. Я не смогла ходить в школу. Учебники были слишком трудные для меня. Когда пришли немцы, стали учить нас по-немецки. Мальчик — это кнабе по-ихнему, и как можно все это запомнить? Нам велели купить немецкие учебники, а у мамеле не было денег. Тогда меня отослали домой.

— Это все оттого, что не хватало еды, — прибавила Бася. — Мы смешивали муку с репой или опилками. На вкус хлеб получался как глина. Той зимой картошка промерзла и была до того сладкая, что есть противно. А мы ее ели три раза в день. Доктор Кнастер сказал, что у Шоши малокровие, и прописал какие-то порошки. Она принимала их по три раза на дню, но когда голодаешь, ничего не поможет. Как Тайбеле выросла и стала такой хорошенькой, это прямо Божье чудо! Когда ты опять придешь?