Бери, или возьмут тебя. Используй, или используют тебя. Разрушай, или разрушат тебя. Она преподнесла ему тот же урок.

Ее тело лежало под ним. Он знал, что может воспользоваться ею, если захочет. Он с трудом стянул с себя джинсы. Затем раздел ее, грубо расстегивая блузку. А она смотрела на него большими испуганными глазами.

Когда они остались голыми, он схватил ее руку и положил себе на бедро.

— Ну, погладь меня, — прошептал он. — Ты знаешь, как мне нравится. Притворись, что тебе это тоже нравится.

Используй, или используют тебя. Он отбросил ее руку и, грубо обняв ее, приблизился губами к ее губам, собираясь сделать ей больно. Но когда она поцеловала его с невыразимой нежностью (как будто своей душевностью стремилась смягчить его гнев), казалось, она хотела раствориться в нем. Теперь ему представлялось, что он в каком-то волнующем сне, и свирепость пошла на убыль, и он уже не в силах причинить ей зло. Некое чувство (гораздо более сильное, чем ненависть) делало его мягче.

Как же мог он причинить ей зло, если сейчас хотел лишь одного — быть с ней? Поэтому он бормотал нежные, волнующие признания и целовал ее заплаканные глаза. Она обхватила ногами его бедра и взывала овладеть ею. Касаниями он разжигал ее страсть до тех пор, пока она не изогнулась в томительном желании, пока ее жертвенность не стала страстью.

Он не спешил; решив начать игру языком, он медленно пробовал ее на вкус, пока она не содрогнулась в экстазе, а он наслаждался этой игрой. Некоторое время спустя он прижал ее к себе и наконец вошел в нее, в ее мягкую обволакивающую плоть. Она пылала и содрогалась в экстазе. Безумно хороша. Такая неукротимая и энергичная. Он знал, что уже никогда не сможет ее забыть.

И позднее, в полной тишине, они не отпускали друг друга. Наконец он откинулся на спину и стал осознавать, что происходит, вспомнил, кто она для него. Сесилия Уатт! Как же он может, зная ее имя, все еще ее желать? Она — дочь убийцы его отца. И каждое ее слово — ложь. Каждый ее поцелуй — всего лишь игра.

Если он так глуп, чтобы желать ее, то какой же он дурак, если позволяет ей иметь над ним власть.

Срывающимся и хриплым голосом он попробовал заговорить:

— Отправляйся домой, Сесилия. Ты хорошо поработала, но этого мало. Я все равно не раздумал поприжать твоего папашу.

Она не сдержала крик обиды, крик негодования.

Он отвернулся от нее и лежал неподвижно, показывая полное безразличие. Она поднялась, собрала свою одежду и выбежала вон.

Как только она ушла, дом стал холоднее и пустыннее, его охватило чувство одиночества. Он ощущал себя раненым зверем, чье сердце вырвано.

Ужасающая тишина сводила с ума.

В это время зазвонил телефон, и автоответчик перехватил звонок.

Телефон зазвонил еще раз.

Что-то подтолкнуло его поднять трубку.

Голос совсем незнакомый. Женский.

Он застыл, слушая отрывистые слова, едва ли они доходили до сознания.

— Страшная автомобильная катастрофа… Его машина перевернулась… Более часа пришлось вырезать его автогеном. На пересечении улицы Мартина Каунти и моста «Золотые Ворота»…

Миднайт находился в отделении интенсивной терапии — при смерти.

И Джошуа с ужасом понял, что в этом его вина.

Как никогда, ему нужна была Хани, чтобы преодолеть этот кошмар. Он схватил трубку и набрал ее номер, но когда она услышала его голос, то могла только издать горький, безнадежный стон.

Она проговорила лишь одно слово — Джошуа.

Потом в трубке воцарилась тишина.

Перед глазами прошел последний бурный час, что они вместе провели в постели. Она оказывала на него непостижимой силы эротическое влияние, разжигавшее его страсть, желание и агонию. Эта сила перекрывала то, что называется ненавистью, и поддерживала то, что перерастало в любовь.

Какой же он упрямый дурак, если не смог простить ее, если не желает признать, что не может без нее прожить и дня.

Но слишком поздно.

Она ушла навсегда. Он выгнал ее, так же как выгнал и Миднайта, устремившегося навстречу своей гибели.

— Туда нельзя проходить!

К черту запреты. К черту эти больницы с их нелепыми правилами.

Джошуа разъяренно прорвался через кристально чистые двери. Три медсестры в перчатках, масках и белом облачении бросились ему наперерез, но Джошуа растолкал их.

Это было последним препятствием. Теперь он увидел Миднайта, лежавшего с серым лицом недвижно на окровавленной простыне под жутко ярким светом ламп. Что-то внутри Джошуа оборвалось.

Доктора и медсестры говорили приглушенным, напряженным шепотом, суетливо готовя Миднайта к операции.

Когда Джошуа медленно проходил к выходу из операционной, он подумал, что никогда не видел Миднайта таким беспомощным. Его привлекательные черты померкли. Черные синяки под темными веками. Hoc был сломан, губы разбиты и чудовищно вспухли. На лбу запеклась кровь — видимо, после удара о руль или лобовое стекло.

Медсестра торопливо сбривала с головы угольного цвета волосы. Джошуа пожал безжизненные пальцы Миднайта и сразу вспомнил, как последний раз пожимал отцовскую руку. Что его совершенно потрясло — так это маленький полиэтиленовый пакетик, который кто-то из медперсонала сунул ему в руку.

Дрожь прошла по всему телу, когда он его открыл.

Кольцо и часы Миднайта.

На лбу выступила испарина. Та же жуткая дрожь пробежала по позвоночнику. В висках пульсировала кровь. Все поплыло перед глазами. Он ощутил себя ничтожным, беззащитным котенком и так ослабел, что пришлось проводить его в комнату для ожидающих.

Проходили часы, но Джошуа не ориентировался во времени; он пребывал в ужасающем кошмаре настоящего, к которому примешивался пережитый кошмар прошлого. Тогда ему исполнилось одиннадцать, и первый день в новой школе складывался ужасно. Несколько высокорослых верзил встретили его в комнате, где находился фонтанчик с водой, и начали пихать по кругу. Он падал на холодный кафель, а они покатывались со смеху над его малым ростом, над его попытками сопротивляться, над его беззащитностью. Они выбрали его мишенью для своих гадких шуточек и продолжали издеваться, пока он не почувствовал себя слабым и ничтожным, пока у него не закружилась голова, пока ему не стало все равно, что с ним происходит. Это развеселило их еще больше. Потом появился Миднайт; он был выше и плотнее, чем остальные, отличался дерзостью — но для него он стал защитой.

Верзилы разбежались. Миднайт с тех пор оставался с ним рядом.

До сих пор.

Миднайт учил его драться, учил его выживать.

Миднайт был единственным, кто понял его боль и искренне желал ему добра. Есть что-то символичное в том, что именно Миднайт в последний раз сражался с угнездившейся в душе Джошуа тьмой.

И это сражение стоило ему жизни.

Он любил Миднайта. И любил Хани. Его родная дочь не желает жить с ним. А ведь он ее тоже любил.

В комнате для ожидающих появилась Лейси, и все только усугубилось; рядом с ней стоял нескладный девятилетний мальчонка — с волосами угольного цвета и такими же темными быстрыми глазами. Совершенно белая отметина в волосах нелепо свисала вместе с челкой на брови мальчика.

Лейси выглядела уставшей и напряженной, а Джошуа вспомнил, что за ней постоянно следит какой-то тип.

— Ты ведь должна была лететь сегодня в Бразилию.

— Я не смогла, когда узнала о случившемся, — мягко возразила Лейси. — Я не могла бросить Джонни.., потому что.., не могла. — Она подтолкнула мальчика вперед. — Это Джо.

Джошуа заглянул в темные глаза мальчика, и ему стало не по себе.

У Миднайта, так любившего детей, был сын.

И из-за Джошуа Миднайт может погибнуть, даже не узнав об этом. Лейси и ее сынишка оказались в опасности. И если что-то с ними случится, пока они в Штатах, их гибель будет тоже на совести Джошуа.

— Он без сознания, и врачи не надеются на благополучный исход.

Джошуа обхватил голову руками в горестном отчаянии. И пока он так сидел (пусть рядом была Лейси), он чувствовал себя очень, очень одиноким без Хани, а сердце терзало отчаянное желание лучше бы мне умереть вместо Миднайта.