— Это мерзкое чудовище, которое, если верить слухам, облеклось плотью и кровью человека, прошлой ночью подманило к себе самую красивую девочку табора, десятилетнего ребенка, улучив минуту, когда она, играя, отошла подальше от матери, и — страшно выговорить — выпило ее горячую кровь! Бледный, холодный труп нашли только сегодня.
— Молчи! — повелительно закричал дон Жозэ на перепуганного слугу. Молчи о таких вещах! Что нам за дело до цыганского сброда!
— Я вам рассказываю об этом только потому, что хочу объяснить причину своей задержки в пути. Ведь нельзя же мне было не выслушать их, нельзя же было не посмотреть на мертвого ребенка! Укус на детской нежной груди как раз у сердца… Это-то и задержало меня и навело такой страх!
— Что за страх! Таким скелетом, как ты, без крови и мяса, вряд ли какой вампир захочет полакомиться!
— Слава Богу, вы правы, дон Жозэ! Ребенок действительно был полненький, хорошенький, как и в прошлом году. А все-таки у меня мороз пробежал по коже от боязни и ужаса, и я прискакал сюда что только сил хватило у вороной, к тому же все кругом так темно и неприветливо!
— Нам нечего терять время! Ты знаешь, что брат мой, дон Франциско, неравнодушен к служанке Энрике, знаешь также, что я… не люблю своего брата.
— Да зато Энрику любите — знаю!
— Тем лучше! Ты обещал сообщить мне с глазу на глаз важные новости.
— Точно так, дон Жозэ, с глазу на глаз, если мне жизнь дорога! Ведь дон Франциско такого же крутого нрава, как его сиятельство, ваш отец.
— Это касается Энрики — в противном случае я ни за что не променял бы своей постели на шалаш и не ждал бы тебя в эту адскую ночь!
— Это любовь, дон Жозэ, знаю очень хорошо, ведь влюбленным, говорят, все нипочем. Только вы не тревожьтесь понапрасну! Дон Франциско перебежал вам дорогу, так что вы должны отказаться от всяких притязаний на Энрику.
— Что ты знаешь нового, говори скорее! Ты видишь, я жду не дождусь!
— Ну, так… Энрика ночей не спит, все поет у маленькой кроватки, в которой…
— С ума ты сошел, что ты говоришь?
— В которой лежит нежный голубоглазый ребенок и улыбается ей!
Дон Жозэ сбросил шляпу с головы, его рыжеватые волосы беспорядочно разметались по лбу… руки дрожали… глаза сверкали неестественным огнем, бледные щеки и губы исказились ужасающей гримасой, и страшный смех заглушил очередной раскат грома.
— Баррадас, Баррадас! Неужели ты говоришь правду?
— Вы бы перестали думать об этой девушке, дон Жозэ!
— Сумасшедший ты! Да я же люблю ее… Понимаешь, что значат для меня твои слова? Я люблю эту женщину так же горячо, как ненавижу брата! Этот негодяй с младенчества стал мне поперек дороги. Он с рождения был любимцем дона Мигуэля Серрано из-за того только, что хитрая цыганка, чтобы выманить побольше денег, напророчила ему носить корону. А теперь он и Энрикой сумел завладеть, отнял ее у меня!
Баррадас, не подозревавший, что новость, которую он так услужливо поспешил рассказать младшему сыну своего господина, произведет на него столь глубокое впечатление, тщетно мечтал как можно скорее добраться до Дельмонте. В ту ночь он чувствовал себя чрезвычайно неприятно.
— Но ты лжешь, презренный! То, что ты говоришь, неправда! Если тебе жизнь не надоела, представь мне доказательство своих слов!
— Завтра вечером я провожу вас к хижине Энрики.
— Нет, теперь же.
— Помилуйте, дон Жозэ!
— Деревня — недалеко от замка, и я должен сию же минуту удостовериться.
Страстный, порывистый, сын дона Мигуэля Серрано опять надел шляпу на свои жесткие, взъерошенные бурей волосы, утер со лба пот, выступивший от волнения, и сделал нетерпеливый жест:
— Вперед! Веди меня к Энрике.
— Она, верно, спит, дон Жозэ!
— Подлый трус! Чего ты боишься? Грозы или девушки? Я тебе приказываю пошевеливаться. На твою беду я не знаю, где живет Энрика!
Баррадас счел за благо покориться, зная, как легко дон Жозэ приходил в ярость. Его с юных лет знали как скрытного, но полного диких страстей ребенка, имевшего свои особые тайные намерения, а когда он сделался постарше, его лицо иногда так ужасно искривлялось злобой, что каждый предпочитал пореже встречаться с ним. Отталкивающая наружность и скверный характер стали причиной того, что даже мать, донна Эльвира, умершая несколько лет тому назад, относилась к Жозэ много хуже, чем к красивому доброжелательному Франциско.
Отец, дон Мигуэль Серрано, часто отодвигал младшего сына на второй план и советовал Жозэ по крайней мере хоть манерой поведения стараться походить на брата, если уж природа обделила его красотой. Жозэ еще ребенком обнаруживал необыкновенную жадность, враждебность, склонность к злым шуткам, что в высшей степени поражало и огорчало его отца, так как и он, и его жена были людьми добропорядочными и благочестивыми. Он часто в раздумье покачивал головой, начинавшей уже седеть, и с душевной тревогой размышлял о будущности Жозэ. Зато на старшего своего сына Эльвира и Мигуэль не могли нарадоваться. Он был строен как кедр, способен к учебе и прилежен в овладении воинским искусством. Взгляд его был ясен, открыт, сердце отличалось мягкостью и добродушием — таким привыкли они видеть его. Когда он гарцевал на лошади, то весело перекликался с отцом, охотно принимавшим участие в его забавах; когда он брал у старого Доминго уроки фехтования, то не уставал восхищаться рыцарской доблестью и уверял, что непременно, при каких бы то ни было обстоятельствах, будет офицером; когда он фехтовал с братом, то всегда ласково указывал ему на его ошибки, тогда как тот, коварный и затаенный, всегда пользовался слабыми сторонами Франциско и с жестоким хладнокровием старался наносить ловкие, сильные удары, впрочем не оставившие заметных следов на теле старшего брата, кроме синих пятен от уколов рапирой. Никому не покажется удивительным, что старый Доминго, наблюдая за братьями, тоже скоро почувствовал антипатию к дону Жозэ, хотя и не смел показать виду; ведь и он, так же как и любимый им Франциско, все же был сыном его господина и повелителя.
После смерти донны Эльвиры владелец замка Дельмонте сделался молчаливее; он истинно, глубоко был привязан к своей прекрасной супруге, и тоска по ней не покидала его. По целым дням запирался он один в своих покоях, так что его взрослые уже сыновья были предоставлены самим себе.
Франциско достиг двадцатитрехлетнего возраста; хотя он обладал в высшей степени добрым и снисходительным сердцем, однако нрав его брата, становившийся день ото дня суровее, довел, наконец, до того, что они совершенно разошлись. К тому же замок Дельмонте был так велик, а чудный парк с павильонами, фехтовальными залами и жасминными беседками так обширен, что братья могли, живя вместе, при желании совсем редко видеться.
Расходясь решительно во всем, имея на все противоположные взгляды, они согласились только в одном, что послужило, однако, лишь поводом к их открытой вражде. Оба полюбили красавицу Энрику.
Энрика, будучи еще пятнадцатилетней девочкой, была взята в услужение к донне Эльвире и тихой прелестью всего своего существа, искренней добротой сердца так сумела привязать к себе свою госпожу, что та в последнее время сделала ее компаньонкой, а после смерти донны Эльвиры дон Мигуэль, из благоговейных чувств к своей супруге, отдал под присмотр Энрики все комнаты покойницы, подарил ей одну из хижин поблизости от замка и сохранил за ней то же жалованье, которое она получала при его жене. Это было три года тому назад. С тех пор Энрика развилась и созрела так пышно, что все удивлялись ее красоте. Нежный стан девушки был так красив и изящен, что живописец с трепетным нетерпением перенес бы строгую гармонию прелестных девичьих форм на полотно. Свежие краски ее лица, сиявшего сердечной добротой, казались еще ослепительнее в обрамлении черных волос.
В мягких очертаниях алых губ и задумчивом, чарующем взгляде сквозили кротость и меланхолия. Солнце начинало сиять ослепительнее, говорил ей Франциско, когда она поднимала к небу бархатные глаза, окаймленные темными длинными ресницами, — целый мир красоты открывался во взоре, полном невинности и простодушия. Грацией дышало каждое ее движение, так что, не зная истинного положения Энрики, можно было принять ее за донну высшего круга, хотя скромная одежда красноречиво свидетельствовала о том, что она из простого сословия. Об этой-то Энрике и рассказывал слуга Баррадас дону Жозэ, к ней-то и велел везти себя бледный сластолюбец.