В лабораторию Зинка пришла уже кандидатом. Да, не такая уж молоденькая - лет тридцати, может быть. А все-таки все в нее влюблялись. К влюбленным она относилась без всякого кокетства, серьезно и сочувственно, но сама никого полюбить не могла. "Наверное, у нее что-то в прошлом", - говорила Клара. Но Зинку никто о ее прошлом не спрашивал. Здесь вообще никого ни о чем не спрашивают: скажет сам - хорошо; промолчит - тоже неплохо.

А Клара работает за соседним столом, как нарочно, чтобы оттенить Зинку. Клара - пышная, яркая, золотая, с голубыми глазами, с четко выведенными губами, с такой чистой и гладкой розовой кожей, что смотреть на нее просто неловко. Слишком белая. Слишком розовая. Слишком красивая. Так не бывает. Между собой товарищи называют ее не очень лестным прозвищем: "Три пирожных сразу". Как-то не вяжется она, в своем изобилии, с обмызганными стенами, канцелярскими столами. А вот Зинка - скромная, пепельная Зинка - та словно приросла к этим стенам и столам. Зинка со своими поношенными туфельками и смуглыми пальцами без маникюра.

РАБОЧИЙ ШУМ

В десятой лаборатории идет работа. И вместе с ней, параллельно ей, внутри нее все время звучат разговоры. Рабочий шум, как говорят здесь. Послушаем, что это за шум.

В углу за столом - двое. В руках у одного - бумажная лента с отпечатанными столбиками цифр. Другой заполняет ведомость и сверяет данные. Между ними идет диалог:

- Два. Альфа меньше.

- Четыре.

- Двадцать семь.

- Не может быть.

- Говорю тебе, двадцать семь. Возможен эксцесс.

- Иди ты к черту со своим эксцессом. Эксцесс! Любишь умные слова. Просто наврали при дешифрировании.

Этот диалог - словно фон, на котором идут все другие разговоры.

- Я же говорил вам, товарищи, что мы приняли неверную тактику. Мы уходили и приходили, а надо было просто не уходить. Раздразнили старца, он и развоевался.

- Нет, я просто не могу понять, какое право они имеют нас гнать? Это же посягательство на нашу свободу.

- Свобода есть осознанная необходимость. Учили-учили, а ты все свое.

- Учили. Конституцию тоже учили. Там так и написано: право на труд.

- Бедный. Труда ему не хватает.

- Труда хватает, но нужно создать условия. Может, я целый день думал, ничего не придумал, а к шести часам прорезалось. И вдруг звонок. На самой середине мысли.

- Воображаю, какая это была золотая мысль.

Этот разговор следует пояснить. Дело в том, что мы застали лабораторию в тревожное для нее время: в разгаре борьбы за десятичасовой рабочий день. Институтское начальство узнало, что во многих лабораториях засиживаются до поздней ночи, расходуют энергию, и издало приказ. Работающих стали выгонять вон по звонку. "На самой середине мысли". Они пробовали, потоптавшись на пустыре, вернуться обратно. Не тут-то было. Старик вахтер оборонял служебное помещение как личную собственность. Однажды проходную взяли приступом. Начальство (так называемый "старец") обещало репрессии. Парламентером был послан Критик, известный способностью говорить гладко и убедительно на любую тему. Начальство настаивало на семичасовом дне, в крайнем случае соглашалось на восьмичасовой. Критик сначала заломил двенадцатичасовой, но потом сбавил и сполз до десятичасового. Начальство не шло на уступки. Критик - тоже, оба вошли в азарт. Кончилось ничем: Критик вернулся в лабораторию и с юмором изображал, как шел торг (совсем как на ярмарке, только не хватало шапки, чтобы кидать на пол). Сегодня все были в волнении и решили после звонка не уходить, и все тут. "Пусть выведут с милиционером" (это - Зинка).

Гудит фон:

- Восемь.

- Два.

- Семнадцать.

- Одиннадцать.

А на фоне - разговоры, отдельные фразы:

- Опять целую серию запороли. Смотрите, не пленка, а порнография.

- А может, так и было?

- Не может быть. Чудес не бывает. Если так и было, придется признать существование бога.

- Ну что же. Идея сама по себе не так уж абсурдна. Не хуже многих твоих.

- Смотрите, снова статья на тему "Сможет ли машина когда-нибудь полностью заменить человека?".

- Вопрос риторический и принадлежит к числу неправильно поставленных. Пользы от него немного. Примерно столько же, как от вопроса: может ли всемогущий бог создать такой камень, который сам поднять не может?

- А я думаю, перед тем как ставить такой вопрос, нужно сначала дать определение: что такое человек и что такое машина? Разумеется, если определить машину как устройство, которое ни при каких условиях не может заменить человека, вопрос автоматически снимается.

- Слушай, ты совсем очумел! Сто часов машинного времени! Кто тебе даст? На твою паскудную задачку?

- Сам брал на свою паскудную! Двести часов слопал.

- Я брал в интересах науки.

- А я в чьих же? Личного обогащения?

- Интегрировал, аж вспотел.

- А знаете что, друзья, ведь на нашем примере можно убедиться в правильности тезиса о стирании противоположности между умственным трудом и физическим. Наш умственный труд приобрел все черты физического.

- Ну, пошел разводить демагогию.

А вот большой разговор, целой группой:

- И все-таки в чем-то Полетаев прав [речь идет о широко обсуждавшейся в свое время дискуссии на тему о "физиках" в "лириках" между писателем И.Эренбургом и инженером И.Полетаевым, публиковавшейся на пороге шестидесятых годов в "Комсомольской правде" (прим.авт.)].

- Прав он в том, что работает и знает почем фунт лиха. А статья его верх идиотизма.

- А почему же все-таки на диспуте молодежь его так поддерживала?

- Очевидно, он задел какие-то струны. Молодежь чувствует, что сегодня нужно какое-то другое искусство, что культура - не в том, чтобы перечитывать, даже переводить Ронсара и Вийона (это - Женька).

- Давно пора перейти в искусстве на самообслуживание (это, кажется, Вовка-критик).

- Товарищи, я лично - за Полетаева. Конечно, он выступил неудачно (заикается - значит. Каюк). Но в основном он прав. Почему культурным надо считать того, кто любит Баха и Блока? А мне, может быть, невкусно читать Баха и Блока. Не грохочите, это из Чернышевского: "Рахметову было вкусно".

- Послушайте: Каюк-то, Каюк! Валаамова ослица заговорила!

- Не ржите. Я серьезно говорю. Я предлагаю пойти к Эренбургу и спросить: что такое вторая космическая скорость? Наверняка не знает. Значит, он некультурен. Я к нему претензий не имею, пусть пишет. Но пусть он на нас не фыркает. Культура!

- Сам-то ты больно культурен.

- А я и не хвастаюсь. Я не очень культурен. Разве только чуточку культурнее Эренбурга.

- Тоже загнул. Эренбург языки знает.

...Смех. Постепенно он замирает, и вдруг становится слышен один голос негромкий, сипловатый. Что это он читает? Как будто стихи. Голос звучит невыразительно, почти на одной ноте, запинаясь, останавливаясь, словно соображая:

- Ведь он не нов... ведь он готов, уютный мир заемных слов. Лишь через много-много лет, когда пора давать ответ... мы разгребаем... да, кажется, разгребаем... мы разгребаем груду слов - ведь мир другой... он не таков... слова швыряем мы в окно и с ними славу заодно...

- Что это? Постой, что это?

- Не что, а кто, дурья голова.

- Ну, кто это?

- Это он. Эренбург.

Молчание. Тут действительно ничего не скажешь. Молчит даже Каюк.

РОМАНТИКИ И СТАТИСТИКИ

За столом, что подальше от окна, стиснутый грудами справочников, сидит Яша-статистик. Он никогда ни с кем не спорит, только молчит и слушает. Уши у него оттопырены, каждый волос стоит и вьется отдельно, как черная пружинка.

Прозвище Яша получил за фанатическую, самозабвенную любовь к математической статистике.

В любой науке, связанной с экспериментом, приходится обрабатывать опытные данные. А математическая статистика - это наука о том, как их обрабатывать.

Экспериментаторы делятся, грубо говоря, на два класса. Одни - романтики (или халтурщики, как называют их другие). Этим - лишь бы поставить эксперимент, получить результаты. Обрабатывают они свои данные грубо: нахально проводят от руки среднюю кривую через группу разбредающихся опытных точек и не ахти как задумываются, что означает этот разброд и как его оценить.