Автор вообще-то уклоняется от деклараций и долгоговорений в контексте сиюминутного времени. ”Живу для нескольких мгновений признанья слова моего” . Социальные мотивы набирают силу не сразу, исподволь, пока не отольются в хлесткую и исчерпывающую строку, в непреложную форму. "Злоба дня" вызывает у поэта иронию или же такое отношение, которое испытывают к мусорной свалке: ”Пока болтали — встало дело. И вот с великих строек лет уже и краска облетела, и ни дверей, ни окон нет. И так везде, и так повсюду: из каждой ямы слышен ор, что нас ведет дорога к чуду и процветанию... Позор!”

Можно было бы отмахнуться от этой свалки смутновременья и пройти мимо. Но она оживает реально существующими людьми, бомжами и бродягами, а также возвысившимися над ними, да и над всеми нами, проходимцами-авантюристами, дорвавшимися до власти. А мимо этого уже не пройдешь. Облекая свое отношение к происходящему в полушутливо-сатирическую форму, как в стихотворении "Карась", автор подытоживает: ”Чтоб ты любил свое сначала, и только после — землю всю... Но мало, мало, мало, мало, — и горя мало карасю. Поплыл к метро, пропал в глубинах, глухой к словам, но не злодей. А ты остался на руинах — спасать заваленных людей” .

Так через маленькую аллегорию автор делает выход к нынешним большим трагедиям, связанным с терактами против мирных жителей — и у нас, и во всем мире. Есть у Ивана Переверзина и очень серьезные стихи о войне в Чечне — как прямой отклик, идущий от раздираемого противоречиями времени сердца поэта.

Кричаще-противоречивые реалии времени ввергли всё человечество в состояние особой формы мировой войны, ”а страшный век двадцатый сгорел в пустой борьбе” . Россия же в этой связи находится в наиболее уязвимом положении: ”Как знак вопроса ты стоишь, Россия, над кровавой бездной” . Однако несет она при этом свою особенную, уникальную свою миссию. И поэт воспринимает ее — как собственную.

На слезы не хватит оставшихся сил,

и горькую смертную муку

приму, как ведется у нас на Руси:

без плача и звука.

А из-под спуда, как это ни тяжело душе поэта, всплывает смутный образ расстрельного октября 1993 года: ”Когда ударил танковый снаряд, по всей России вылетели стекла” . Состояние души поэта соответствующее: ”вот загнан я, как северный олень, вот словлен я, как утренняя птица” . Этой скорбной теме Иван Переверзин посвятил несколько стихотворений: "Октябрь", "Наступит ночь, окна коснется тень...", "Я на асфальте — вижу кровь...", "По убиенным в том кровавом..." Свою боль не отделить от общей: несправедливо пролитая людская кровь для поэта мерило дел и деяний исторических деятелей всех времен, не только нынешних. И никакие официальные мнения и фальшивые уверения не оправдают государственных преступников, не скроют горькой трагической правды. ”Я на асфальте — вижу кровь, народ спешит, глаза отводит, и сокрушает сердце боль, и судорога сердце сводит” .

Как скорбный реквием у кровавой черты времени, разделяющей два образа жизни российского общества, кульминационным катарсисом наполнено стихотворение, которое сочту своим долгом привести полностью:

По убиенным в том кровавом,

не старом — новом октябре,

рыдают на поляне травы,

рыдают сосны во дворе.

Моя душа — покрепче стали,

но и она — навзрыд, навзрыд.

Как будто и в меня стреляли,

как будто и мой сын убит.

Убийц я знаю поименно,

но что слова мои — щелчок...

И, как от правды отвращенный,

о радости вещает Бог.

Нет, к мщенью я не призываю,

но до тех пор, пока они

себя героями считают,

я — как виновен без вины.

Из разных стихотворений складывается трагический образ Времени, который не заслонишь никаким фоном либо лоном природы. Ни тогда, когда поэт возбужден от нахлынувших радостных впечатлений и спешит поделиться ими: ”И мне вослед самой Европы звенел веселый женский смех...” Ни тогда, когда на миг, на час, на день в природе наступает благостная гармония:

Лампадками гроздья зажглись,

и сосны над заводью речки

уставили в синюю высь

свои розоватые свечки.

И ни тогда, когда он исполнен жизненных сил и безудержных чувств, и в порыве любви ко всей вселенской красоте уверенно восклицает: ”и поцелуем с губ-тюльпанов я лепестки сорву — не раз!..”

В поэте борются два лирических начала: сокровенно-родниковое, идущее от природы, и глубинно-гражданственное, вызываемое неприятием несправедливостей в обществе. С горькой иронией он декламирует:

Пей-гуляй, братва лихая,

и круши весь белый свет...

На тебя, как на Мамая,

до сих пор управы нет.

При этом Иван Переверзин никогда не теряет нити сопричастности к народу России, а через него — и ко всему человечеству, к планете ( "будто разом всю планету на хребте тащу своем" ). А изначально — ко всей Вселенной. пусть он сам бывает и "забыт, оболган, не привечен" , тревоги мира — это и его тревоги. Он воспринимает их как энергоинформационные импульсы, токи и ритмы. Газетные публикации, сообщения СМИ — вне содержания его поэзии. Он верит своему чутью, интуиции, своей прирожденной сущности. И она, как натянутый лук, напряжена миром: "Народ нельзя при помощи полков загнать в свободу, — знаешь ли, тупица? Я вырвусь сам оленем из оков, я сам взлечу, как утренняя птица!"

Видите, всё же преобладает начало первое, первородное. Поэту важнее всего, "чтоб остался дух сосновый, земляничный дух в бору" . И он стремится видеть мир под крыльями "птиц вечности", которые "реют повсюду и в небесные трубы трубят" . В стихотворении, которое так и названо "Птицы вечности",— они незримы, они с едва различимыми голосами. Услышать их может лишь сам поэт. И пенье их не заглушают для него никакие орущие и зловещие звуки: "Мы оглохли от хриплых и разных свистунов на руинах основ, от пророков ленивых и праздных, извращающих истинность слов" . И спасение от всего этого может быть только там, где божественное мироздание наиболее полно проявлено на Земле. Не на родном ли для И.Переверзина суровом Севере? Да, скорее всего, именно там — где туманные ландшафты северной тундры или глухомань сибирской тайги,— в тех местах, что много чище мест, где суета сует, политические страсти и раздоры.