Александр Христофорович давно извлек урок из скандальной истории с преображением и разведдеятельности библиотекаря: для высшего тайного надзора необстрелянные статские, пожалуй, приспособлены лучше обстрелянных военных. Но и Бенкендорфу мерзила провокация. И тоже, конечно, вследствие классовой ограниченности.

А тогда, при Александре Благословенном, после стукачества Грибовского, в карьере Бенкендорфа произошло что-то странное. Что-то такое, чему Милий Алексеевич объяснения не обнаружил.

Да, генерал-майора произвели в генерал-лейтенанты. Вскоре, однако, понизили в должности. Он остался начальником штаба. Но не генерального гвардейского, а всего-навсего 1-й Кирасирской дивизии.

Его самолюбие страдало. Он находил утешение в сердечной дружбе с великим князем Николаем. Бог судил им испытание, срок назначив на 14 декабря.

День или ночь, в шестом часу Бенкендорф велел седлать коня. Тьма, ветер, холод. Город, набекрень нахлобучив крыши и тучи, пер косолапо. Генеральские шпоры отзвенели в покоях Аничкова. Бледное лицо Николая дрогнуло крупной дрожью. Застегивая мундир, он сказал Бенкендорфу:

– Сегодня вечером, быть может, нас обоих не будет более на свете. Но, по крайней мере, мы умрем, исполнив долг наш.

Пора было и Башуцкому исполнить долг свой. Зевая, проверил он, не горят ли лампочки в местах общего пользования. То ли дело, братцы, дома, ночью сон, поутру чай.

Поутру Милий Алексеевич проникся решимостью в семь дней сотворить микромир синих тюльпанов.

«Реакционное царствование Николая Первого, получившего зловещее прозвище Палкина, началось жестокой расправой с первенцами русской свободы, декабристами», – прилежно написал наш очеркист. И продолжил: «В дни московских коронационных торжеств, в сентябре 1826 года, было официально объявлено учреждение Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии. Так самодержавие, которое веками душило наш героический народ, упрочивало политический и экономический гнет. Главой сыскного ведомства Николай назначил А. X. Бенкендорфа, одного из тех петербургских немцев, которые, как говорил Герцен…»

Наметанным глазом Милий Алексеевич зацепил нахальновъедливые «которое» и «который»; вычеркнув первое, заменил на «веками душившее» и поджал губы еще и абзаца нет, а рукопись уже «вшивеет»; он стал искать язвительные цитаты из Герцена, заготовленные впрок; не попадались; на столе с черным кругом от сковороды смешались бумаги… Бодрый настрой пошел на убыль. Господи, если бы дело было в мелочной правке и цитатах, если бы так, Господи…

И вчера, и третьего дня, и раньше, размышляя о синих тюльпанах, он почти машинально определял, что именно придется похерить, не давая повода ни для рецензентов из породы «марксиста-аграрника» Сытова, ни для аллюзий чуткого и, быть может, благодарного читателя.

Но и вчера, и третьего дня, и раньше он сознавал близость срока, когда всю эту «прагмати-ку», все эти уловки, пусть и постыдные, накроет тень полковника Вятского полка, повешенного на кронверке Петропавловской крепости, и ему, Башуцкому, некуда будет деться. Нет, не от сытовых – от себя. И не потому лишь, что полковник Вятского полка обернется единомышле-нником генерал-лейтенанта Бенкендорфа, а потому, что казненный первенец русской свободы встанет из могилы предтечей гранитного регулировщика – там, на известной московской площади. Ужасно, ведь и полковник, и его друзья-заговорщики, они, как Пушкин, были первой любовью, словно с рождения поселившейся в сердце. И горестно думалось: о, если бы 14 декабря… Ну да, вот так: если бы к вечеру, исполнив «долг свой», не остались в живых Николай и Бенкендорф…

Захлопали двери, зашаркали жильцы, зарычал унитаз. В соседней комнате радиоголос предложил Мудряку, экономисту Ленэнерго: «Приступайте к водным процедурам». Потом донесся другой голос, сдержанно-торжествующий: «…на двенадцать процентов больше, чем за тот же период в прошлом году». О, кумач на воротах штрафного лагпункта: «Все дороги ведут к коммунизму». Да ведь и ты сейчас готов зарядить туфту? Не совсем так, не совсем так, смутился Башуцкий. Отстраняясь от радиоголоса, от голоса внутреннего отстраняясь, перечитай нейтраль-ное: «Главой сыскного ведомства Николай назначил Л. X. Бенкендорфа», – и недовольные смели быть, подумал Милий Алексеевич с той поспешностью, с какой, как творят, хватаются за соломинку.

Да, на Сенатской площади, рассуждали недовольные, явил Бенкендорф безусловную преданность государю, но, когда злодеев заточили в крепость, сострадал узникам… Да, на следствии по делу о происшествии 14 декабря Бенкендорф вникал во все подробности, однако полагал невозможным ставить вопросы… ну, эти, что вынуждали бы отвечать противу совести… Он желал, чтобы суд над преступниками происходил с возможной степенью законности и гласности. Пусть и с возможной, но мысль ребяческая. А сердечная слабость на кронверке? Пестеля вздергивают, закоперщика – Бенкендорф падает ниц на холку коня… Все это государь знает. И что же? Неделю спустя после бунта отстраняет Аракчеева, соболезнуя графу, здравие которого сильно потерпело от поразившего всех нас общего несчастья. А во дни суда над злодеями учреждает Третье отделение собственной канцелярии, главноначальствующим коего назначает Бенкендорфа. Помилуй Бог, какое время на дворе!..

При любой погоде историки укажут: «Классовая борьба обострилась». При любой погоде повторят: «Положение крестьян ухудшилось». Это ж как доллар: всю жизнь только и слышишь – доллар падает, падает, падает… А надо все архивно ухватить, как рыбу под жабры, – и тогда…

В одном полку толковали сокрушенно: «Эфтот царь забулатит службой, все в гошпитале перемрем». В другом полку горячо шептались: «Приезжал государь к лейб-гвардии финляндцам, велел: ребята, буде какой начальник скажет стрелять в народ, то не слушать, а взять штыком». В трактире на Невском вопросил отставной полковник прилюдно и со вздохом: «Каково-го нашим страдальцам в каторжных работах?!» А на стене постоялого двора – святых вон – «Скоро дворяне, сосущие кровь своих несчастных подданных, погибнут смертью тиранов». И подпись: «Второй Рылеев».

«Второй Рылеев» припахивал Пугачевым. Из поленовского архива, где корпел коллежский регистратор Башуцкий, затребовали… Стоп. Ошибка. Архив еще плесневел в Особых Кладовых, в Секретной комнате, в сундуках, обросших пылью, как ягелем. Оттуда и затребовали дело Пугачева – «весьма нужное для некоторого соображения».

По мнению же господ, недовольных назначением Бенкендорфа, надо было бы затребовать покойного кнуто-бойца Тешковского, любимца матушки Екатерины. Фрондеры ворчали: дружба дружбой, а служба службой; лучше бы государь вернул Александра Христофоровича в Гвардейский генеральный штаб, а не ставил в челе тайного розыска. Да-с, Бенкендорф взлелеял прожект, но что с того, ежели натура неподходящая?..

Аккуратный экономист Мудряк давно обесточил радиоточку, жильцы-труженики давно разошлись, все как один выполняли соцобязательства, а Башуцкий по-прежнему кружил вокруг да около. Видать, не зря экономист объяснял жильцам, кто такие тунеядцы и почему их следует гнать из Города к чертовой матери.

У-у, Башуцкий, счастье твое, на службе Мудряк, а не то бы сквозь стену учуял, на что ты, тунеядец, руку-то поднял. На пламенных революционеров клацает зубами брянский волк, опрометчиво реабилитированный.

С тех пор как гражданка Касаткина, мать-одиночка, еще одного родила, экономист Мудряк удвоил бдительность, «Спидолу» громко запускал, чтобы слышал тунеядец вражеское вещание – уговор с райотделом был: клюнет Башуцкий, антисоветчину выложит. Увы, битый фраер тихохонько сидел в своей мышеловке… Да, Башуцкий, счастье твое, на службе экономист, а не то бы учуял, ну и отдали бы твои четырнадцать квадратных метров без двух квадратных дециметров остронуждающейся гражданке Касаткиной, тем паче младшенький народился от Мудряка.

И действительно, куда-а-а занесло Башуцкого в умозрительном безумстве его!