Ночью Локотков сумел нащупать лишь основную, главную точку нового подхода к бытию; на остальное не хватило ни сил, ни времени. Проснулся тяжело, с недодуманной думой, и долго соображал: в чем же дело? А вспомнив, хотел забыть все, — но встрепенувшаяся мысль уже толкалась в черепной коробке, пульсировала в крови, не давалась проглотиться инерции прежнего сознания. И он, еще лежа в кровати, стал думать: как? Как сделать то, что решил? Легко сказать — сравняться с окружением. Для этого надо сбросить как минимум двадцать лет. Годы ведь не возвращаются! Не забудешь прошлого, не разгладишь своих морщин. Сколько тебе лет? Сорок. Вот так-то.

А если не забывать лет, не разглаживать морщин? Просто сделать вид, что их не было, и нет… пока. Тебе двадцать, и прожить на свете суждено не шестьдесят, а… те же сорок, положим, это немало. Двадцать, двадцать… Что же у тебя есть в эти годы? Звонкая сила юности, — ладно, оставим, скользкая тема. Нет лучшей половины студенческих лет. Нет женитьбы, Юльки. Есть ничем еще неомраченная дружба с Гастоном. Нет быстрых ночей с кратковременными избранницами. Нет счастливой уверенности ученого, что путь, избранный тобой — единственно правильный. Есть вера в себя, младенческая даже порой тоска по мамке. И нет заключения, дороги домой, Назипа, „гордого чуваша“ Ивана, тудвасевской бригады. Ничего этого нет, он молод, приехал в далекое село Рябинино, преподавать в восьмилетке предмет историю.

Вот так!

На душе у него посветлело, словно темная краска затушевалась белой; Локотков встал, побежал во двор, затем принялся умываться. „О! о! хо-адна… А-у-у!..“ — подвывал он, плеская на грудь холодную воду. „Давай-давай! — восклицала царящая возле стола хозяйка. — Три шары-те — веселей будешь! А уж, поди-ко, и всему мыться пора! К вечеру баньку затопить?“ „Надо! С грязи лопаюсь! Ух з-затопи ты мне баньку, хозяюшка-а! Я от белого свету отвы-ык! Уг-горю я, и мне, уг-горелому… ых… пар гар-рячий развяжет яз-зы-ык!..“ „О, голосистой какой! Я затоплю, мне недолго. Только уж воду таскать — это ты изволь, изволь!“ „Я изаолю, изво-олю…“

„Ничего не было!“ — говорил он себе, одеваясь.

„Ничего не было!“ — говорил, садясь завтракать.

„Ничего не было!“ — по дороге в школу.

„Ничего не было!“ — входя в четвертый класс. — Я молод, мне двадцать лет, и это мой первый урок! Вчера я еще раз перечитал учебник, кое-какую дополнительную литературу, рекомендуемую к теме, и теперь ориентируюсь в ней хоть не безгранично, но достаточно сносно». И — строгость без жестокости, доходчивость без вульгарности. Вперед, за орденами.

Кроме завуча, на урок пришла географичка Нина Федоровна, которая вела раньше историю. Она немножко мешала: шикала на учеников с задней парты, где сидела, громко делала замечания. Локотков сердито косился на нее. Вообще же урок, по сравнению со вчерашним, прошел много лучше: четвероклассники меньше шумели, были спокойнее, лучше слушали — может быть, из любопытства к новому учителю — что ж, он и за это был им благодарен. Ему важно было в этот раз ощутить атмосферу школьного урока, почувствовать его плоть, и к перемене ему показалось, что он своего добился. На вузовских лекциях это называлось — слияние с аудиторией; здесь же ни каком слиянии речи не шло — просто надо было ухватить какой-то главный нерв, управляющий классом, и держать его своей крепкой рукой до звонка, тратя порой немалые усилия. Уяснивши это себе, Локотков подумал: «Кажется, я понял, в чем дело», — и радостно вздохнул. Ему стало уже не так страшно. Учителем он все-таки будет.

— Неплохо, неплохо! — сказала ему после звонка Левина. — Так и держать!

Локотков даже покраснел от удовольствия: похвала, пусть даже авансом — это было как раз то, что нужно. Столько времени его не хвалили по делу.

После урока они с Ниной Федоровной выводили четвертные отметки, и потихоньку, по ее характеристикам, он постигал каждый класс, повадки учеников, узнавал имена тружеников и лентяев, способных и бездарей. Кое-что даже записывал в записную книжку. «Все перемелется, все перемелется, — повторял он про себя. — Все перемелется, и мука будет. Куковать или не куковать мне в этом Рябинине, а дело свое надо научиться делать хорошо».

Когда он уже одевался в учительской, чтобы идти домой, туда зашел директор школы Виктор Константинович, поздравил всех с окончанием четверти, а ему сказал прямо-таки с оттенком зависти:

— Что ни говорите, а вам все-таки повезло! Только провели первый урок, и — пожалуйста, каникулы. Неделя хоть и не так много, а все-таки к чему-то привыкнете за это время: к нам, к школе. Вот на педсовете посидите — это послезавтра, не забыли?

Домой Локотков шел с удовлетворением, с чувством человека, целый день совершавшего полезную, нужную людям работу. Дай Бог, дай Бог… Что еще на сегодня? А, да, сходить в баньку, попариться вволю… Придя на квартиру, он сразу попросил у хозяйки коромысло и ведра, чтобы идти за водой. «Да ты умеешь ли ее таскать-то?» «Когда-то носил, может, и не забыл еще. Но дело ведь, помнится, нехитрое?» Надел хозяйкину телогрейку, и направился к стоящему в глубине улицы колодцу. Сидящие на скамейках бабки провожали его глазами, раскрыв рты: конечно, знали уже, что идет новый жилец Веры Даниловны. «По воду пошел, ли че ли?» — крикнула одна. «Нет, за дровами», — отозвался Валерий Львович. «Ох-хи-хи-хи-и!..» — закатилась она.

Балансировать коромыслом Локотков разучился, плечи были уже не так послушны и гибки, как в детстве, и вода плескалась на жидкую весеннюю тропу. Он изрядно намаялся, пока нес первые два ведра. Вылил их в колоду, посидел, отдыхая, в холодной бане, и пошел в другой раз. Когда тащил ведро вверх по звонко хрустящей цепи — кто-то прошел быстро мимо, сказал: «Здравствуйте!» молодым голосом. Локотков глянул вслед: черная кроличья шапка, куртка, синие тренировочные брюки, резиновые женские сапоги. «Это же шоферша! — догадался он. — Та самая, что везла меня в Рябинино на молоковозке». И забыл, разминая плечи перед новым рейдом с ведрами.

Вечером, перед тем, как отправлять жильца в баню, Вера Даниловна сбегала и привела соседа Петю, молодого курносого мужика. «За компанью, за компанью! Спину потереть, да што да… Одному-то с непривычки как следует и не вымыться, поди!» «Если честно, нынче и не собирался, вообще! — сопел сосед. — Разве за компанью, за знакомство — тогда, если честно, другое дело…»

Когда очумевший в душном пару, исшорканный мочалкой и исхлестанный веником Локотков вывалился в предбанник, его охватило блаженное состояние: свежий воздух, легкость в теле, в голове словно постреливают газировочные пузырьки. Он уже не смог бы припомнить, когда ходил в такую баню. «В городе не сбегаешь в такую, — рассуждал он, отдыхая на лавке в предбаннике. — Тем вообще нет многих удовольствий, которые можно получить от деревенской жизни. Не стоит ли и мне завести на склоне лет такую баньку, и учить тихонько ребятишек, ждать пенсии. Вот будет идиллия! Забыть все, на самом деле, и залечь, уснуть, уснуть здесь…» Он сладко зевнул и встал со скамейки.

Потом он сидел на табуретке в кухне, и вода скатывалась на пол с мокрых волос. Дышала и отдыхала намятая, размягченная кожа. Сосед Петя сидел тут же, поглядывая на хозяйку выжидательно и требовательно. Она, перехватив такие взоры, вынула из холодильника бутылку водки, поставила на стол. Сказала Валерию Львовичу: «На ваш счет, вы уж извините!» Он поморщился: ему совсем не хотелось менять ни настроения, ни сосотояния. Но сосед уже отколупывал пробку, лил в маленький стаканы, наматывая на вилку квашеную капусту: «Год не пей, два, три не пей, — а после бани укради, да выпей!» Локотков чокнулся, выцедил водку, и перевернул стаканчик вверх дном: «Я больше пас, мне хватит. А вы пейте, Петя, если хотите, не обращайте внимания». «А… как же…» «Да пустяки. Все равно уплачено, назад хода нет. Пускай будет — за знакомство». Сосед облегченно вздохнул, снова взялся за бутылку. Вера Даниловна от предложенного отказалась, и он выпил один. Доброе лицо его, мягкое после бани, все больше распускалось, становилось бесформенным, утрачивая резкость черт. Как все глупые люди, он пьянел быстро, и все рассказывал, как он служил на заставе в горной стране Памир. Потом стал уговаривать хозяйку, чтобы она позволила ему заколоть своего хряка, он все сделает быстро и чисто, у него лучшая паяльная лампа в селе. «Он у меня маленький еще, на осень куплен!» — отбивалась Вера Даниловна. «Если честно — это неважно! — наседал Петя. — Главное — точность вот этой руки!» — и он показывал большой кулак. Чтобы перебить ненужный разговор, Валерий Львович задал вопрос: «Скажите, что за девчушка у вас на молоковозке работает? Я с ней сюда ехал, а сегодня беру воду, гляжу — прошла, поздоровалась…» Сосед посмотрел на него, туго сморгнул: «На молоковозке Танька Ермачиха шоферит. У нее отец — Васька Палилко, ты его должен знать. Робит в мастерских… Девка мягкая, знать, ну — заедается, мелочь. Однако если честно, и если моя юность не раскололась бы, как орех, то я бы с Танькой па-аступи-ил!» «Пфу ты! — сплюнула хозяйка. — Туда же… Мало ли таких поступальщиков возле нее крутилось. И городские были, не тебе чета!» «Ла-адно… — равнодушно сказал Петро. — Мне бы со своей бабой управиться суметь…» «Вот то-то!»