– По вашему-с.

– По моему-у-у?

– Точно так-с.

– Да у меня никаких делов нет-с.

– Теперь будет-с.

– Уж не с Сафроновым ли?

– С ним и есть-с.

– Он никакого права не имеет, ему забор сказано стоять – он и стоит.

– Стоит-с.

– А про ворота ничего не сказано.

– Ни слова не сказано-с, а дело все-таки будет-с. Он приходил ко мне и говорит: «Бумагу подам».

– Пусть подает.

– И я говорю: «Подавай, а про ворота у тебя в контракте ничего не сказано».

– Вот и оно!

– Да-с, а он все-таки говорит… вы извините, если я скажу, что он говорил?

– Извиняю.

– «Я, говорит, хоть и все потеряю…»

– Да он уже и потерял, его работа никуда не годится, его паровики свистят.

– Свистят-с.

– Ему теперь шабаш работать.

– Шабаш, и я ему говорю: «Твоей фабрикации шабаш, и никто тебе ничего не поможет, – в ворота ничего ни провесть, ни вывезть нельзя». А он говорит: «Я вживе дышать не останусь, чтобы я этакому ферфлюхтеру[7] немцу уступил».

Пекторалис наморщил брови и покраснел.

– Неужто это он так и говорил?

– Смею ли я вам солгать? – истинно так и говорил-с: ферфлюхтер, говорит, вы и еще какой ферфлюхтер, и при многих, многих свидетелях, почитай что при всем купечестве, потому что этот разговор на благородной половине в трактире шел, где все чай пили.

– Вот именно негодяй!

– Именно негодяй-с. Я его было остановил, – говорю: «Василий Сафроныч, ты бы, брат, о немецкой нации поосторожнее, потому из них у нас часто большие люди бывают», – а он на это еще пуще взбеленился и такое понес, что даже вся публика, свои чаи и сахары забывши, только слушать стала, и все с одобрением.

– Что же именно он говорил?

– «Это, говорит, новшество, а я по старине верю: а в старину, говорит, в книгах от царя Алексея Михайловича писано, что когда-де учали еще на Москву приходить немцы, то велено-де было их, таких-сяких, туда и сюда не сажать, а держать в одной слободе и писать по черной сотне».

– Гм! это разве был такой указ?

– Вспоминают в иных книгах, что был-с.

– Это совсем не хороший указ.

– И я говорю, не хорошо-с, а особенно: к чему о том через столько прошлых лет вспоминать-с, да еще при большой публике и в народном месте, каковы есть трактирные залы на благородной половине, где всякий разговор идет и всегда есть склонность в уме к политике.

– Подлец!

– Конечно, нечестный человек, и я ему на это так и сказал.

– Так и сказали?

– Так и сказал-с; но только как от моих этих слов у нас между собою горячка вышла, и дошло дело до ругани, а потом дошло и больше.

– Что же: у вас вышла русская война?

– Точно так-с: пошла русская война.

– И вы его поколотили?

– И я его, и он меня, как по русской войне следует, но только ему, разумеется, не так способно было меня побеждать, потому что у меня, извольте видеть, от больших наук все волоса вылезли, – и то, что вы тут на моей голове видите, то это я из долгового отделения выпускаю; да-с, из запасов, с затылка начесываю… Ну, а он лохматый.

– Лохматый, негодяй.

– Да-с; вот я потому, как вижу, что мир кончен и начинается война, я первым делом свои волосы опять в долговое отделение спустил, а его за вихор.

– Хорошо!

– Хорошо-с; но, признаться, и он меня натолкал.

– Ничего, ничего.

– Нет, больно-с.

– Ничего; я вас буду на мой счет лечить. Вот вам сейчас же и рубль на это.

– Покорно вас благодарю: я на вас и полагался, но только это ведь не вся беда.

– А в чем же вся-то?

– Ужасную я неосторожность сделал.

– Ну-у?

– Началось у нас после первого боя краткое перемирие, потому что нас розняли, и пошел тут спор; я сам и не знаю, как впал от этого в такое безумие, что сам не знаю, что про вас наговорил.

– Про меня?

– Да-с; об заклад за вас на пари бился-с, что подавай, говорю, подавай свою жалобу, – а ты Гуги Карлыча волю не изменишь и ворота отбить его не заставишь.

– А он, глупец, думает, что заставит?

– Смело в этом уверен-с, да и другие тоже уверяют-с.

– Другие!

– Все как есть в один голос.

– О, посмотрим, посмотрим!

– И вот они восторжествуют-с, если вы поддадитесь.

– Кто, я поддамся?

– Да-с.

– Да вы разве не знаете, что у меня железная воля?

– Слышал-с, и на нее в надежде такую и напасть на себя сризиковал взять: я ведь при всех за вас об заклад бился и увлекся сто рублей за руки дать.

– И дайте – назад двести получите.

– Да вот-с, я, их всех там в трактире оставивши, будто домой за деньгами побежал, и к вам и явился: ведь у меня, Гуго Карлыч, дома, окромя двух с полтиною, ни копейки денег нет.

– Гм, нехорошо! Отчего же это у вас денег нет?

– Глуп-с, оттого и не имею; опять в такой нации, что тут – честно жить нельзя.

– Да, это вы правду сказали.

– Как же-с, я честью живу и бедствую.

– Ну ничего, – я вам дам сто рублей.

– Будьте благодетелем: ведь они не пропадут-с. Это все от вас зависит.

– Не пропадут, не пропадут, вы с него когда двести получите, сто себе возьмите, а эти сто мне возвратите.

– Непременно ворочу-с.

Пекторалис вручил подьячему бумажку, а тот, выйдя за двери, хохотал, хохотал, так что насилу впотьмах в соседний двор попал и полез к Сафронычу через забор пьяный магарыч пить.

– Ликуй, – говорит, – русская простота! Ныне я немца на такую пружину взял, что сатана скорее со своей цепи сорвется, чем он соскочит.

– Да хотя поясни, – приставал Сафроныч.

– Ничего больше не скажу, как уловлен он – и уловлен на гордости, а это и есть петля смертная.

– Что ему!

– Молчи, маловер, или не знаешь, ангел на этом коне поехал, и тот обрушился, а уж немцу ли не обрушиться.

Осушили они посудины, настрочили жалобу, и понес ее Сафроныч утром к судье опять по той же большой дороге через забор; и хотя он и верил и не верил приказному, что «дело это идет к неожиданному благополучию», но значительно успокоился. Сафроныч остудил печь, отказал заказы, распустил рабочих и ждет, чтό будет всему этому за конец, в ожидании которого не томился только один приказный, с шумом пропивавший по трактирам сто рублей, которые сорвал с Пекторалиса, и, к вящему для всех интересу и соблазну, а для Гуго Карлыча к обиде, – хвастался пьяненький, как жестоко надул он немца.

Все это создало в городе такое положение, что не было человека, который бы не ожидал разбирательства Сафроныча и Пекторалиса. А время шло; Пекторалис все пузырился, как лягушка, изображающая вола, а Сафроныч все переда в своем платье истер, лазя через забор, и, оробев, не раз уже подсылал тайком от Жиги к Пекторалису и жену и детей за пардоном.

Но Гуго был непреклонен.

– Нет, – говорил он, – я к нему приду по его приглашению, но приду на его похороны блины есть, а до того весь мир узнает, что такое моя железная воля.