- Москва сейчас - меньше Великого Княжества Московского. И с трудом держит и это. Время, когда власть можно было взять по телефону, прошло. Еще в 2007. В мае сего года у меня лично не было никаких иллюзий. В мае мы выбирали между относительно бескровным распадом и войной всех против всех.

И так они говорили, говорили, гудели и шуршали, скрипели и каркали, а мальчик Мишка успел задремать, прислушиваясь к голосам, под которые он засыпал с осени, с того дня, как его подобрал на улице веселый, злой, но не страшный человек. В дрему к нему вплывали большие, солидные и бородатые, как Андрей Ефремович, князья в теплых меховых шапках, которые ссорились из-за того, что московский боялся питерского и потому грозил ему войной, а затем - исход горожан из Питера, и они шли, черные и голодные, и море расступалось пред ними, и развевались флаги с азбукой - "А", "Б" и так до самой буквы "Я"...

"Финны", слышал он, "область", слышал он, "юг", слышал он, "время-время-время", слышал он, а потом тетя Вика сказала, резко и громко, прямо у него над головой:

- В городе на круг девятьсот тысяч, самое малое восемьсот. И область. Что будет при неудаче?

- С ними? То же самое, что и при бездействии. То же самое.

- Показывайте вашу авантюру.

Андрей Ефремович провожал гостя до дверей - решили, значит, так тому и быть, остаются детали и подробности, но, прежде чем их обсуждать, нужно как следует поработать с планом.

- Твои уголовники... - сказал он.

- Зачем они потом? Нам или кому бы то ни было еще?

- Ну, ты с ними долго работал.

- Да, потому и считаю, что низачем они не нужны. - Сощурился, выговорил размереннее, чем обычно: - Полгода не ходят трамваи, на улице - склад темноты...

- Твое?

- Нет, прислышалось. О, кстати, вот скажи мне как врач... если все время чужие стихи мерещатся, это что может значить?

- Чужие - это как? Ты же говорил, что когда пишешь, слышишь... вот как за стенкой разговаривают? Это нормально - то есть, это у всех по-разному.

Гость развел руками, видно, пытаясь сформулировать:

- Да, но я знаю, что слышу свое. Вернее, я знаю свое, я его отличаю. И раньше было только это. А сейчас - еще и чужое. Чужие строчки, не мои. Мне их и дописывать не хочется. Они не мне... не для меня.

- Сами по себе строчки, понимаешь ли, ни о чем не говорят. Мне нужно тебя осмотреть, все это обсудить, а это разговор не на один час, и подробный, не на бегу. Если ты хочешь, то я готов. Но если говорить в общем - тебе, вот именно тебе, стоит быть осторожнее. Больше спать, меньше работать, меньше нервничать.

- Ну ладно. Спасибо, Андрей, - кивнул. - Я дня через три-четыре забегу и лишних часа два на это выкрою. И спать... постараюсь. Это вещи серьезные, и манкировать ими я не буду.

Проверил карманы, замотал шарф потуже.

- Я ведь стихи, представь, начал писать по конспиративной надобности - богема же. Не думал, что привыкну.

- Записывать. Ты же сам говорил - оно было раньше, всегда?

- Записывать, запоминать... переводить. Сейчас это где-то посредине между привычкой и потребностью.

"Что ему сказать - ведь пугать его нельзя, не стоит? - задумался Реформатский. - Все мы уже который год живем под таким давлением, что малейшая изначальная склонность к болезни может прорасти в полное, тяжелое умственное расстройство, и ничего в этом не будет удивительного. У людей на улицах физиономии одна лучше другой - непроизвольные подергивания мышц, лица-маски, обнаженные белки глаз, оскалы или застывшие ухмылки. Нездоровая раздражительность или, напротив, тупая апатия, топящая в отчаянии. Готовность поверить в любой бред, подхватить любую безумную идею и нести дальше. Это еще не эпидемия безумия, это своего рода норма. Норма для осажденного города, - а мы сейчас в осажденном городе, осажденном морозами, голодом, страхом.

Напряжение, авитаминозы, недостаток света, перенесенная "желтуха" еще не так часто прорываются психозами, чаще становятся почвой, на которой каждая мелочь, сломанная спичка, оказывается последней соломинкой. Из-за чего там застрелился мальчик, по которому доктор Реформатский писал заключение о самоубийстве в состоянии умопомрачения? С утюгом не поладил?

Но вот весной... а впрочем, если все удастся, об и этом можно будет позаботиться..."

- Я понимаю, что сейчас все сдвинуто. Но мне же решения принимать. Так что давай, действительно, - я зайду, ты посмотришь, а потом поговорим, - вывел Андрея Ефремовича из задумчивости гость; нужно было последить за собой - в последнее время сам доктор слишком часто погружался в глубокие размышления в неподходящий момент.

"Света мало, мало света, чувствуешь себя медведем перед спячкой, сосредоточишься на чем-то и проваливаешься, хорошо, если на минуты..."

- Конечно, обязательно заходи. Отрадно видеть, что хоть кто-то так к себе относится.

- Ценное имущество разбазариванию не подлежит. Конец цитаты. - Открыл дверь, обернулся. - Кстати. Мишка у вас опять под диваном заснул. Вы там хоть подметаете?

- Ты Викторию Павловну первый год знаешь? У нее там оперировать можно. - Забавно устроил Господь человеков. Одни, когда им чего-то не хватает, пытаются отнять; другие - раздают окружающим.

- Признаю себя ослом. Извини... - и нырнул наружу.

Нурназаров узнал женщину, которую ждал у подъезда, только когда та поравнялась с ним. Наталья Яковлевна Берлянская (1982 года рождения, Харьков, из мещан, вероисповедания иудейского), которую лучше до поры, чтобы не спугнуть, было называть по новому ее паспорту, Марией Никитичной Блюм (1988 года рождения, Ревель, из мещан, вероисповедания лютеранского), выглядела совсем не так, как он ожидал по многочисленным описаниям и казенным фото анфас и профиль. Роскошно она выглядела. Меховая шапочка с половинчатой вуалью в стиле "золотых сороковых" закрывала изуродованную родимым пятном сторону лица, каракулевая шуба в талию с широким подолом превращала неуклюжую женщину, "тумбочку на тонких ножках", в элегантную даму.

"Вот поэтому ее и не могли арестовать годами, - подумал сыщик, - точнее, теперь уже не сыщик, а штатный служащий Петроградского жандармского дивизиона Нурназаров. - Свидетели запоминали модную дамочку из высшего общества, а не бедную уродину..."

Наталья Яковлевна участвовала во многих громких делах. Лично почти никогда не стреляла, не взрывала, но выполняла многие другие функции - связного, координатора, держала кассу. Хранила оружие и взрывчатку. Лечила раненых. Сиделкой она была настоящей, квалифицированной. Из последних дел - весеннее убийство предшественника Анисимова, где Наталья Яковлевна, против обыкновения, была номером вторым. И каждый раз уходила с места события, словно серая кошка в потемках.

- Марья Никитична... - негромко окликнул он. Женщина остановилась, словно налетев на стену, качнулась на каблуках, оглянулась. - Позвольте представиться, Нурназаров Рустам Умурбекович. Я хотел бы задать вам несколько вопросов от имени... э-э... сил правопорядка. Давайте поднимемся к вам, я знаю, что вы торопитесь.

Нурназаров уже открывал тугую дверь подъезда. Обычнейший дом, выстроенный квадратом. Совсем уж состоятельные люди здесь не живут - присмотра нет. Смазка на доводчике, наверное, закоченела. Приданный следователю унтер находился внутри, стоял на лестнице, на чердачной площадке. Рустам привык ходить по свидетелям один, но на новом месте правила были другие, и нарушать их с первого дня ему не хотелось, да и смысл в них наверняка какой-то имелся: служебные инструкции на пустом месте не растут. Так что условие он выставил одно - свидетелю на глаза не показываться. Не пугать.

На Рустаме не было подобающего новому месту службы мундира - не успел еще получить. Перевод в дивизион оформили за два дня, Рустаму даже не пришлось возвращаться в полицию. Говорили, что из-за него Парфенов и Анисимов в очередной раз рассорились. Нурназарова это не коснулось. Ему просто выделили кабинет, талоны на продовольствие и отопительные материалы по нормам жандармерии - с начала декабря! - и на время оформления уложили в лазарет на Очаковской: убивать ангину.