они же и сад развели, друзья были примерные... Дамон и... вот тебе на! забыл, как другого звали...

- Пифион,- заметил Иван Ильич.

- Полно, так ли? Ну все равно. (Дома старик говорил гораздо развязнее, чем в гостях.) Вам, Владимир Сергеич, вероятно, небезызвестно, что я вдовец, лишился жены; старшие детки в казенных заведениях, а со мной только две меньшеньких, да свояченица живет, женина сестра, вот вы ее сейчас увидите. Да что ж это я вас ничем не потчую. Иван Ильич, распорядись, братец, насчет закуски... какую вы водку предпочитать изволите?

- Я до обеда ничего не пью.

- Помилуйте, как это можно! А впрочем, как вам будет угодно. Гостю воля, гостю честь. Ведь здесь у нас по простоте. Здесь у нас, осмелюсь так выразиться, не то чтобы захолустье, а затишье, право, затишье, уединенный уголок - вот что! Но что же вы не сядете?

Владимир Сергеич сел, не выпуская из рук шляпы.

- Позвольте вас облегчить,- проговорил Ипатов и, деликатно отняв у него шляпу, отнес ее в угол, потом возвратился, с ласковой улыбкой посмотрел гостю в глаза и, не зная, что бы такое сказать ему приятное, спросил его самым радушным образом, любит ли он играть в шашки?

- Я плохо играю во все игры,- ответил Владимир Сергеич.

- И это с вашей стороны прекрасно,- возразил Ипатов,- но шашки это не игра, а скорее забава, препровождение праздного времени; не так ли, Иван Ильич?

Иван Ильич взглянул на Ипатова равнодушным взглядом, словно думая про себя: "А черт их знает - игра ли она или забава", но погодя немного он промолвил:

- Да; шашки - ничего.

- Вот, говорят, шахматы другое дело,- продолжал Ипатов,- говорят, это игра претрудная. Но по-моему...а, да вот и мои идут! - перебил он сам себя, взглянув в полурастворенную стеклянную дверь, выходившую в сад.

-Владимир Сергеич встал, обернулся и увидал сперва двух девочек лет около десяти, в розовых ситцевых платьицах и больших шляпах, проворно взбегавших по ступеням террасы; вскоре за ними появилась девушка лет двадцати, высокого роста, полная и стройная, в темном платье. Все они вошли в комнату, девочки чинно присели перед гостем.

- Вот-с, рекомендую,- проговорил хозяин,- мои дочки-с. Эту вот Катей зовут-с, а эту Настей, а эта вот моя свояченица, Марья Павловна, о которой я уже имел удовольствие вам говорить. Прошу любить да жаловать.

Владимир Сергеич поклонился Марье Павловне; она ответила ему едва заметным наклонением головы.

Марья Павловна держала в руке большой раскрытый нож;

ее густые русые волосы слегка растрепались, небольшой зеленый листок запутался в них, коса выбилась из-под гребня, смуглое лицо зарумянилось, и красные губы раскрылись; платье казалось измятым. Она дышала быстро; глаза ее блестели; видно было, что она работала в саду. Она тотчас же вышла из комнаты, девочки побежали за ней.

- Туалет-с немножко в порядок привести,- заметил старик, обращаясь к Владимиру Сергеичу,- без этого нельзя-с.

Владимир Сергеич осклабился ему в ответ и слегка задумался. Марья Павловна его поразила. Давно не видывал он такой прямо русской степной красоты. Она скоро вернулась, села на диван и осталась неподвижной. Волосы свои она убрала, но платья не переменила, не надела даже манжеток. Черты ее лица выражали не то чтобы гордость, а суровость, почти грубость; лоб ее был широк и низок, нос короток и прям; ленивая и медленная усмешка изредка кривила ее губы; презрительно хмурились ее прямые брови. Она почти постоянно держала свои большие темные глаза опущенными. "Я знаю,- казалось, говорило ее неприветное молодое лицо,- я знаю, что вы все на меня смотрите, ну смотрите, надоели!" Когда же она поднимала свои глаза, в них было что-то дикое, красивое и тупое, напоминавшее взор лани. Сложена она была великолепно. Классический поэт сравнил бы ее с Церерой или Юноной.

- Что вы делали в саду? - спросил ее Ипатов, желавший вовлечь ее в разговор.

- Сухие сучья резали и копали гряды,- отвечала она голосом несколько низким, но приятным и звучным.

- И что ж, вы устали?

- Дети устали; я нет.

- Я знаю,- возразил с улыбкой старик,- ты у меня настоящая Бобелина! А у бабушки были?

- Были; она почивает.

- Вы любите цветы? - спросил ее Владимир Сергеич.

- Люблю. .

- Отчего ты шляпы не надеваешь, когда выходишь? - заметил ей Ипатов,посмотри, как ты раскраснелась и загорела.

Она молча провела рукой по лицу. Руки у ней были невелики, но немного широки и довольно красны. Она не носила перчаток.

- И садоводство вы любите? - опять спросил ее Владимир Сергеич.

- Да.

Владимир Сергеич принялся рассказывать, какой у него в соседстве прекрасный сад у богатого помещика Н *.

- Главный садовник, немец, одного жалованья получает две тысячи рублей серебром,-сказал он между прочим.

- А как зовут этого садовника? - спросил вдруг Иван Ильич.

- Не помню, кажется Мейер или Миллер. А вам на что?

- Так-с,- ответил Иван Ильич.- Фамилию узнать. Владимир Сергеич продолжал свой рассказ. Девочки, дочери

Михаила Николаича, вошли, тихонько сели и тихонько стали

слушать...

Слуга показался в дверях и доложил, что Егор Капитоныч

приехал.

- А! проси, проси! - воскликнул Ипатов.

Вошел старичок низенький и толстенький, из породы людей. называемых коротышками, или карандашами, с пухлым и в то же время сморщенным личиком вроде печеного яблока. На нем была серая венгерка с черными шнурками и стоячим воротником; его широкие плисовые шаровары, кофейного цвета, оканчивались далеко выше щиколок.

- Здравствуйте, почтеннейший Егор Капитоныч,- воскликнул Ипатов, идя ему навстречу,- давненько мы с вами не видались.

- Да что,- возразил Егор Капитоныч картавым и плаксивым голосом, раскланявшись предварительно со всеми присутствовавшими,- ведь вы знаете, Михаил Николаич, свободный ли я человек?

- А чем же вы не свободный человек, Егор Капитоныч?

- Да как же, Михаил Николаич, семейство, дела... А тут еще Матрена Марковна. И он махнул рукой.

- А что ж Матрена Марковна?

И Ипатов слегка подмигнул Владимиру Сергеичу, как бы желая заранее возбудить его внимание.

- Да известно,- возразил Егор Капитоныч, садясь,- все мною недовольна, будто вы не знаете? Что я ни скажу, все не так, не деликатно, не прилично. А почему не прилично, господь бог знает. И барышни, дочери мои то есть, туда же, с матери пример берут. Я не говорю, Матрена Марковна прекраснейшая женщина, да уж очень строга насчет манер.

- Да чем же ваши манеры дурны, Егор Капитоныч, помилуйте?

- Я и сам то же думаю, да, видно, ей угодить мудрено. Вчера, например, говорю я за столом: Матрена Марковна (и Егор Капитоныч придал голосу своему самое вкрадчивое выражение), Матрена Марковна, говорю я, что это, как Алдошка лошадей не бережет, ездить не умеет, говорю; вороного-то жеребца совсем закачало. И-их, Матрена Марковна как вспыхнет, как примется стыдить меня: выражаться ты, дескать, прилично не умеешь в дамском обществе; барышни тотчас из-за стола повскакали, а на другой день Бирюлевским барышням, жениным племянницам, уже все известно. А чем я дурно выразился? посудите сами. И что бы я ни сказал, иногда неосторожно, точно,- с кем этого не бывает, особенно дома,- Бирюлевским барышням на другой день уже все известно. Просто не знаешь, как быть. Иногда сижу я этак, думаю с своей манерой,- я, вы, может, знаете, дышу тяжело, - Матрена Марковна опять меня стыдить примется: не сопи, говорит, кто нынче сопит! Что ты бранишься, говорю я, Матрена Марковна, помилуй, надо соболезновать, а ты бранишься. Уж я теперь дома больше не думаю. Сижу и на низ все так гляжу. Ей-богу. А то еще на днях, спать мы ложились: Матрена Марковна, говорю я, что ты это, матушка, своего казачка как избаловала, ведь он, говорю, поросенок этакой, хоть бы в воскресенье лицо-то вымыл. Что ж? ведь, кажется, далеко, нежно сказал, а и тут не потрафил, опять начала меня Матрена Марковна стыдить: не умеешь, говорит, в дамском обществе держать себя, а на другой день Бирюлевским барышням все известно. Где уж тут о выездах думать, Михаил Николаич?