После того как три собеседницы, в безупречно учтивой форме и пользуясь недомолвками, высказались в том смысле, что поведение короля убивает королеву, его супругу, королеву-мать и всю остальную родню; после того как в изысканных выражениях на голову мадемуазель де Лавальер были обрушены всяческие проклятия, королева-мать увенчала эти жалобы и укоры словами, отвечавшими ее характеру и образу мыслей.

– Estos hijos! – сказала она, обращаясь к Молене. Эти слова означали: «Ах, эти дети!»

Эти слова в устах матери полны глубокого смысла: в устах королевы Анны Австрийской, хранившей в глубине своей скорбной души столь невероятные тайны, слова эти были просто ужасны.

– Да, – отвечала Молена, – эти дети! Дети, которым всякая мать отдает себя без остатка.

– И ради которых, – продолжила королева, – мать пожертвовала решительно всем…

Королева не докончила фразы. Она бросила взгляд на портрет бледного, без кровинки в лице, Людовика XIII, изображенного во весь рост, и ей почудилось, будто в тусклых глазах ее супруга снова появляется блеск и его нарисованные на холсте ноздри начинают раздуваться от гнева. Он не говорил, он грозил. После слов королевы надолго воцарилось молчание. Молена принялась рыться в корзине с кружевами и лентами. Г-жа де Мотвиль, пораженная этой молнией взаимопонимания, одновременно мелькнувшей в глазах королевы и ее давней наперсницы, опустила взор и, стараясь не видеть, вся обратилась в слух. Она услышала лишь многозначительное «гм», которое пробормотала дуэнья, эта воплощенная осторожность. Она уловила вздох, вырвавшийся из груди королевы. Г-жа де Мотвиль тотчас же подняла голову и спросила:

– Вы страдаете, ваше величество?

– Нет, Мотвиль; но почему тебе пришло в голову обратиться ко мне с этим вопросом?

– Ваше величество застонали.

– Ты, пожалуй, права: мне немножко не по себе.

– Господин Вало тут поблизости; он, кажется, у принцессы: у нее расстроены нервы.

– И это болезнь! Господин Вало напрасно посещает принцессу; ее исцелил бы совсем, совсем иной врач.

Госпожа де Мотвиль еще раз удивленно взглянула на королеву.

– Иной врач? – переспросила она. – Но кто же?

– Труд, Мотвиль, труд… Ах, уж если кто и впрямь болен, так это моя бедная дочь – королева.

– И вы также, ваше величество.

– Сегодня мне немного легче.

– Не доверяйтесь своему самочувствию, ваше величество. И, словно в подтверждение этих слов г-жи де Мотвиль, острая боль ужалила королеву в самое сердце: она побледнела и откинулась в кресле, теряя сознание.

– Мои капли! – воскликнула она.

– Сейчас, сейчас! – сказала Молена, и, нисколько не ускоряя движений, подошла к шкафчику из черепахи золотисто-желтого цвета, вынула из него большой хрустальный флакон и, открыв его, подала королеве.

Королева поднесла его к носу, несколько раз жадно понюхала и прошептала:

– Вот так и убьет меня господь бог. Да будет его святая воля!

– От боли не умирают, – возразила Молена, ставя флакон на прежнее место.

– Вашему величеству лучше? – спросила г-жа де Мотвиль.

– Да, теперь лучше.

И королева приложила палец к губам, чтобы ее любимица не проговорилась о только что виденном.

– Странно, – сказала после некоторого молчания г-жа де Мотвиль.

– Что же странного? – произнесла королева.

– Помнит ли ваше величество день, когда эта боль впервые появилась у вас?

– Я помню лишь то, что это был грустный день, Мотвиль.

– Этот день не всегда был для вашего величества грустным.

– Почему?

– Потому что двадцать три года назад, и притом в тот же час, родился царствующий ныне король, прославленный сын вашего величества.

Королева вскрикнула, закрыла лицо руками и на несколько секунд погрузилась в раздумье. Было ли то воспоминание, или размышление, или еще один приступ боли?

Молена кинула на г-жу де Мотвиль почти что свирепый взгляд, до того он был похож на упрек. И достойная женщина, ничего не поняв, собралась было для успокоения своей совести обратиться к ней за разъяснениями, как вдруг Анна Австрийская, внезапно поднявшись с кресла, сказала:

– Пятое сентября! Да, эта боль появилась пятого сентября. Великая радость в один день, великая печаль – в другой. Великая печаль, – добавила она совсем тихо, – искупление за великую радость.

И с этого момента Анна Австрийская, как бы исчерпав всю свою память и разум, снова замолчала, глаза у нее потухли, мысли рассеялись и руки повисли.

– Нужно ложиться в постель, – сказала Молена.

– Сейчас, Молена.

– Оставим ее величество, – упорствовала испанка.

Госпожа де Мотвиль встала. Блестящие и крупные, похожие на детские слезы медленно катились по бледным щекам королевы. Молена, заметив это, пристально посмотрела на Анну Австрийскую своим упорным настороженным взглядом.

– Да, да, – промолвила королева. – Оставьте нас; идите, Мотвиль.

Слово нас неприятно прозвучало в ушах французской любимицы. Оно означало, что после ее ухода последует обмен воспоминаниями и тайнами. Оно означало, что беседа вступает в свою наиболее интересную фазу и что третье лицо – а именно она, Мотвиль, – лишнее.

– Чтобы помочь вашему величеству, достаточно ли одной Молены? – спросила француженка.

– Да, – сказала испанка.

Госпожа де Мотвиль поклонилась. Вдруг старая горничная, одетая так же, как одевались при испанском дворе в 1620 году, откинув портьеру и видя королеву в слезах, г-жу де Мотвиль, искусно отступающую под натиском дипломатических уловок Молены, и эту последнюю в разгаре ее дипломатии, без стеснения направилась к королеве и радостно прокричала:

– Лекарство, лекарство!

– Какое лекарство, Чика? – перебила ее Анна Австрийская.

– Лекарство, чтобы вылечить ваше величество от болезни.

– Кто же доставил его? – живо спросила г-жа де Мотвиль. – Господин Вало?

– Нет, дама из Фландрии.

– Дама из Фландрии? Кто она? Испанка? – повернулась к горничной королева.

– Не знаю.

– А кем она прислана?

– Господином Кольбером.

– Как зовут эту даму?

– Она не сказала.

– Ее положение в обществе?

– На это ответит она сама.

– Ее лицо?

– Она в маске.

– Взгляни-ка, Молена! – воскликнула королева.

– Это бесполезно, – ответил из-за портьеры решительный и вместе с тем нежный голос, который заставил вздрогнуть королеву и ее дам.

В то же мгновение, раздвигая занавес, появилась женщина в маске. И прежде чем королева успела вымолвить хоть одно слово, незнакомка проговорила:

– Я монахиня из брюггского монастыря, и я действительно принесла лекарство, которое должно излечить ваше величество.

Все молчали. Бегинка замерла в неподвижности.

– Продолжайте, – обратилась к ней королева.

– Когда мы останемся наедине, – сказала бегинка.

Анна Австрийская взглянула на своих компаньонок, и они удалились. Тогда бегинка сделала три шага по направлению к королеве и почтительно склонилась пред нею.

Королева недоверчиво рассматривала монахиню, которая, в свою очередь, упорно смотрела на королеву; ее глаза блестели в прорези маски.

– Королева Франции, должно быть, очень больна, – начала Анна Австрийская, – раз даже бегинки из Брюгге знают, что она нуждается в лечении.

– Слава богу, ваше величество не безнадежно больны.

– Все же как вы узнали, что я больна?

– Ваше величество располагаете друзьями во Фландрии.

– И эти друзья направили вас ко мне?

– Да, ваше величество.

– Назовите их имена.

– Невозможно и бесполезно, поскольку память вашего величества все еще не пробуждена вашим сердцем.

Анна Австрийская подняла голову; она силилась проникнуть под покров маски и разгадать таинственность этих слов, дабы открыть имя той, которая говорила с такою непринужденностью. Потом, вдруг устав от своего любопытства, оскорбительного для ее обычного высокомерия, она строго заметила:

– Сударыня, вы, вероятно, не знаете, что с царствующими особами не говорят в маске?